Таня

 

 

Однажды серым осенним утром они вошли в Саласпилсский концентрационный лагерь и боязливо оглянулись, когда за ними с грохотом закрылись большие, оплетенные колючей проволокой ворота. Их было около двухсот: женщин, детей и стариков. «Не оглядывайтесь, вы, райские птички!» – истерично крикнул эсэсовец Видужс, толкая вперёд пожилую женщину, у которой на руках был за­кутанный в платок ребёнок, а за спиной узел с вещами. Жен­щина упала, затем вскочила на ноги и мелкими, старческими шажками засеменила вперёд. Успокаивая ребенка, который при падении ударился и громко плакал, старушка старалась не отставать от остальных. Колонна направлялась к площади перед зданием комендатуры лагеря.

 

Они были из Белоруссии. Гитлеровцы пригнали их из райо­нов, в которых действовали советские партизаны. У здания комендатуры на высоких мачтах развевались флаги на холод­ном осеннем ветру. Один – алый с белым кружком и черной свастикой посередине, другой – черный с двумя белыми бук­вами «SS».

Громко крича и ругаясь, эсэсовцы выстраивали оторопев­ших людей перед зданием комендатуры. Мы шли мимо в нескольких шагах от них, неся кирпичи, доски и камни для строительства новых бараков в Саласпилсском лагере смерти. К зверствам немцев и их приспешников мы уже привыкли. На наших глазах расстреляли несколько человек, пытавшихся бежать из лагеря.

Здесь расстреливали и вешали людей, привезенных из Гер­мании, Австрии и других мест. Но в два раза тяжелее казались доски на плечах, вдвое сильнее сжимали ноги деревянные ко­лодки, когда мы увидели здесь стариков, женщин и маленьких детей.

 

Седовласый старик оперся на палку. Он еле держался на ногах. Самоуверенно, презрительно усмехаясь, мимо него прошел молодцеватый немецкий ротенфюрер Теккемейер. Ссу­тулившись на холодном ветру, дрожала старушка, смотря на одетого в тёплую шубу коменданта Никкеля. Посиневшими, за­мерзшими ручонками цеплялись малыши за юбку матери и глазами, полными страха, смотрели то на развевающийся черный флаг, то на блестевшие немецкие автоматы.

Каждый из нас вспомнил в тот момент своего отца, мать или детей, и нам хотелось хоть тёплое слово сказать этим несчастным людям, которых эсэсовцы, не торопясь, одного за другим вызывали к установленному на дворе столу, записы­вали и снова заставляли стоять на холодном осеннем ветру.

В конце дальнего ряда стояла маленькая, светловолосая девочка с голубыми глазами. Она с любопытством смотрела на наши колодки и белые тряпки, которые «красовались» на груди и спине.

 

– Точь-в-точь как моя Бирута... – заметил кто-то.

Когда мы снова проходили мимо колонны, я тихо спросил девочку, как её зовут.

– Таня... – отозвалась она.

Идя вдоль колонны эвакуированных, мы тихо обменивались несколькими словами, ин­тересовались, откуда они, где остались их родные. Узнал, что голубоглазой девочке пять лет, отца и матери у неё нет, а здесь она вместе с бабушкой, что ей очень хочется кушать, но последний кусочек хлеба она уже съела вчера, а больше ничего нет. Позднее Таня тихонько жаловалась, что ботиночки прохудились и ножки мёрзнут. Но тут наш разговор заметили охранники и велели впредь носить доски другой дорогой. Долго ещё я видел в конце серого ряда ма­ленькую девочку, которая, прыгая то на одной ножке, то на другой, смотрела в нашу сторону, и мне казалось, что на ее маленьком личике промелькнула грустная, но дружественная улыбка. Вечером, когда после работы я получил свой тощий ломтик черного хлеба, я не мог проглотить ни крошки. В бараке царила угнетающая тишина. Всех удручало появление детей и стариков в Саласпилсе.

 

– Послушай... – тихо заговорил товарищ, который раньше сказал, что Таня напоминает его Бируту. – Не могли бы мы как-нибудь?..

– О чем ты думаешь? – спросил я, хотя хорошо понял его.

– Видишь ли, хотелось бы ей... – И я заметил у него в ку­лаке кусочек сахару и ломтик чёрного хлеба на ужин.

Опыт и приобретенная в заключении хитрость позволили нам передать оба ломтика хлеба, кусочек сахару и несколько картофелин Тане. Счастливые, мы уснули в холодном бараке на твердых дощатых нарах.

Прошло несколько дней. Казалось, что появление малень­кой русской девочки внесло тепло и тихую радость в серую жизнь лагеря. Идя на работу, я иногда за углом барака или сквозь узкое оконце мельком видел светловолосую головку, порой девочка улыбалась или махала рукой. Однажды, когда мы с ношей досок шли мимо барака, где ютились новые при­езжие, передо мной, словно из-под земли, выросла Таня, что-то сунула в руку и исчезла в дверях своего жилья. Развернув тряпичный свёрточек, я нашёл в нём пачку русской махорки.

Вечером рассказал об этом своему товарищу. Из обрывка оберточной бумаги мы скрутили сигареты. Я закурил, но в горле запершило... Посмотрел на товарища – тот так и не зажёг сигареты. Он сидел, низко склонив голову и сложив руки на коленях. По седой щетине катились крупные слезы и падали на грязный пол барака.

 

Вскоре мой товарищ заболел. Жаловался на боль в груди, его сильно лихорадило. Копая канавы, он простудился.

Спустя несколько дней санитар амбулатории передал, что друг просит меня прийти к нему в больницу лагеря, где он лежал уже несколько дней. В обеденный перерыв я сходил к нему и еле узнал – так он похудел и осу­нулся. Говорил почти шепотом и с большим трудом.

Распростились. Его последние слова были: «Помоги Тане...»

На другой день моего товарища закопали у железнодорож­ной насыпи.

Вскоре в лагере распространилась весть, что пригнанных русских, вероятно, отправят куда-то на работу. Прежде всего в отдельный барак поместили нетрудоспособных – стариков и больных. В другом остались женщины с детьми. Появился кто-то из администрации и сообщил, что дети останутся в ла­гере. О них позаботятся, а трудоспособные женщины должны будут «на некоторое время» уехать порабо­тать. Послышались душераздирающие рыдания. Чтобы утихо­мирить матерей, гитлеровцы прибегли к хитрости.

 

Специально для детей оборудовали почти новый, недавно построенный барак. Туда внесли новые деревянные кроватки и чистое бельё. Барак топили. Туда, мол, поместят детей, а ма­тери останутся в старом бараке. Привезли и раздали детям по кружечке молока и кусочку сахара. Таня восторженно рас­сказывала, как хорошо будет в новом бараке, сегодня она по­лучила кружечку молока, а больному братику врач дал лекар­ство, и братик уже чувствует себя лучше.

Успокоились и уехали только некоторые матери. Другие же ни за что не хотели расстаться со своими детьми. Эсэсовцы силой вырывали малышей. Матери кричали, рвали на себе волосы и одежду. Тогда их схватили, бросили в ма­шины и увезли. Эти женщины больше в лагерь не вернулись... Ночью на нескольких машинах увезли стариков и больных. Вскоре мы узнали, что их убили в лесу…

 

В новом бараке остались только дети до шестилетнего воз­раста. Среди них была также Таня и её маленький братик. После того как матерей увезли, дети получали то же, что и мы, – кусок черного хлеба, несколько картофелин и суп «новая Европа». Уборщицы, работавшие в детском бараке, со слезами, с от­чаянием в голосе рассказывали, что невозможно больше вы­держать. Дети живут впроголодь, в нетопленном холодном помещении и беспрерывно плачут. Похлёбка из гнилой капу­сты, плохой хлеб и мороженый картофель вызвали среди них массовые заболевания. Им было запрещено выходить из барака, всё же изредка мне удавалось встретить Таню и поделиться с нею скудной порцией хлеба и картошки.

Девочка спрашивала:

– Почему не возвращается бабушка?

– Почему братику больше не дают лекарства?

– Почему больше не дают молока?

– Почему мы не можем уйти отсюда?

Тяжело было слушать вопросы ребенка, однако ещё тяже­лее читать их в печальных детских глазах, которые с каждым днем все глубже вваливались на осунувшемся личике.

Младшие дети скоро умерли, среди них был и Танин бра­тишка. Девочка в отчаянии рыдала, потеряв последнего близ­кого ей человека. Вместе с остальными малышами, умершими накануне, его закопали в яму у железнодорожной насыпи.

Наконец и Таня больше не вставала с постели. С помощью уборщицы мне удалось пробраться к окну детского барака и посмотреть на несчастную девочку, которая, съежившись в комок, лежала под тонким одеяльцем на жесткой постельке. Однажды утром уборщица, проходя мимо, тихо сказала, что Таня ночью умерла.

 

Через санитара барака мне удалось добиться, чтобы и меня послали хоронить умерших накануне детей. Таня стала легонь­кой, как тростинка. Сопровождаемые охраной, мы вместе с другими шестью крохотными трупиками вынесли маленькую русскую девочку через большие ворота лагеря, в которые она, вцепившись в юбку бабушки, вошла несколько месяцев назад.

 

Когда мы в вырытую могилку уложили трупики в ряд, я по­просил у начальника охраны разрешения отломать несколько еловых веток и положить их на умерших.

– К чему это? – резко спросил он.

– Ну для того, – ответил я голосом, который мне самому показался чужим, – для того, чтобы волосы и глаза девочки не засыпал песок...

Охранник удивленно посмотрел на меня, как бы желая что-то сказать, затем повернулся спиной, тихо проворчал:

– Что ж, по мне – клади... – Затем громко, повелительно добавил: – Но быстрей!..

Вместе с товарищами нарвали мха, наломали еловых и сос­новых веток и покрыли ими детские личики и маленькие, слабые ручки. Затем взялись за лопаты и засыпали могилку. Мо­гильный холмик не получился – так мало места в земле за­няли семеро умерших детей.