Смерть ходила и здесь
ВЛАДИМИР БАТАРЕВСКИЙ родился в 1921 году в Каунатской волости Резекненского уезда. В первые дни Отечественной войны он сражается в составе латышского истребительного батальона, В окружении получает тяжелое ранение и попадает в плен. В ноябре 1941 года из лагеря военнопленных его перемещают в Рижскую тюрьму для несовершеннолетних, а оттуда – в Рижскую Центральную тюрьму и в 1943 году – в Саласпилс. При отправке большой группы заключенных в Германию в 1944 году Батаревский совершает побег и до конца войны скрывается в селе Вирби Талсинского района. Лагерь смерти подорвал его здоровье. Он стал инвалидом II группы.
Леденящии северный ветер превращает дождевые капли в мелкие зернышки града. Как острые иголки, они вонзаются в лицо и руки, кажется, пробираются сквозь серую одежду узников. Выдолбленные из дерева башмаки облипают грязью и снегом. При каждом шаге ноги безжалостно болят, как вывихнутые в суставе.
На работу нас всегда сопровождает строгая охрана. Вокруг лес винтовочных штыков. С перекошенными от боли лицами, угрюмо и подавленно бредем мы по грязной дороге – ноги у всех стерты до крови, от непосильной работы ноет все тело. Хочется скорее попасть в барак и упасть на холодные голые доски – хочется спать, спать и забыть все – голод, побои, унижения, которыми нас так щедро одаривают руководители работ.
Мы работали на аэродроме Спилве. Жили в бараках за лётным полем. Кроме нас здесь заняты военнопленные. Работа была бесчеловечно тяжёлой: рыли и разравнивали землю, отвозили на вагонетках песок. Их надо было нагружать с верхом. Если этот груз приходилось толкать в гору, мы облепляли вагонетку, как муравьи. Измученные голодом и побоями люди еле держались на ногах. Часто тяжелые вагонетки одолевали наши силы. Они скользили назад, люди попадали под колеса и больше не вставали.
Погибших товарищей мы уволакивали подальше и зарывали в песчаных буграх. Если вагонетка сходила с рельс и переворачивалась – на наши спины сыпался град побоев. Кроме палок и тростей пускались в ход штыки. В таких случаях, конечно, не обходилось без человеческих жертв. Так, на аэродроме Спилве лишились жизни чехи Дирба и Штробе, французы Люсьен и Оже, русские Сидоров и Нестеров, латыши Грабовский, Калпынь и сотни других людей разных национальностей. Гитлеровские садисты считали геройством мучить изнурённых голодом людей. Продовольственный паёк был ничтожно мал: тарелка силосного супа, который мы называли не иначе, как «новой Европой», и 200 граммов хлеба со значительной примесью древесных опилок.
Вместе с нами на строительстве аэродрома по вольному найму работало несколько десятков поляков. Они давали заключенным хлеб и не одного спасли от голодной смерти. Эти люди шли на большой риск, ибо за передачу арестованным продовольствия виновного строго наказывали.
...Колонна из двухсот заключенных медленно движется вперед.
– Стой! – доносится в ночной тишине голос, похожий на звериный рёв. Через несколько мгновений нас окружает цепь фашистов. Холод и ветер захватывает дыхание. Было невыразимо трудно идти, а стоять – просто невмоготу. Казалось, что в жилах начинает застывать кровь.
– Что же будет? Почему внезапно заставили остановиться? Что с нами будут делать? Какой вид истязаний фашисты придумали на этот раз?
– Обыск! – пришел с головы колонны тихий сигнал.
Странно. Обычно нас обыскивали на конечном пункте, незадолго перед входом в бараки. Почему на сей раз такое исключение?
– Бросайте хлеб! – предупреждают товарищи друг друга.
Выбросить хлеб, который нам дали польские рабочие? Мы его заботливо спрятали, чтобы в лагере «Волери» поделиться с товарищами. Нет, хлеб, благодаря которому в нас еще теплилась жизнь, не должен пропасть. Как по команде начинаем запихивать его в рот, даем рядом стоящим товарищам. Надо торопиться. Глотаем хлеб неразжеванным.
Приближается эсэсовец. Приходится прекратить есть. Иначе выбьют зубы. По прежним обыскам знаем – скрывающий хлеб строго наказывается. Его гонят к помещению охраны, где применяют так называемую «новую систему кормления». Резиновой дубинкой бьют несчастного по животу и по пяткам. В голове появляется тупая боль. Человек не может больше связно думать. Удары по животу вызывают нарушения в дыхательной системе, начинается длительный кашель.
Подошла моя очередь. Один эсэсовец, лицо которого закрывал большой козырек фуражки, ощупывает мне грудь и плечи, а второй светит карманным фонариком.
– Проклятье! – звучит у самого уха так часто слышанное и хорошо известное ругательство.
– Свинья! – пронзительно кричит второй фашист и ударяет мне кулаком в лицо.
Падаю. Меня поднимают и снова ставят на ноги. Звучит приказ раздеться догола.
Раздеваюсь. Гитлеровцы тщательно ощупывают каждый шов одежды. Не найдя ничего подозрительного, фашист ругается и плюется. Примерно через полчаса мне позволяют одеться. Тело, кажется, совсем остыло. С трудом надеваю длинную «рубаху». Оказывается, что именно этот кусок одежды привлёк внимание гитлеровцев.
У нас не было белья. Тонкая одежда заключенных не могла защитить их от ветра и дождя. Мы искали выход и нашли его. У использованных мешков из-под цемента извлекали внутренний слой бумаги, вырезали отверстия для головы и рук. Такая «рубаха» защищала от холодных порывов ветра. При ходьбе она неприятно шуршала и этим взбудоражила эсэсовцев.
Вскоре после этого происшествия работа на аэродроме Спилве закончилась и нас доставили обратно в Саласпилсский лагерь смерти.
