По дорогам смерти

 

 

Длинная колонна заключенных покидает Саласпилсский лагерь. Это истощенные, оборванные, измученные бесчеловечным физическим трудом люди. На этот раз далеко идти не надо, здесь же через шоссе Рига – Даугавпилс, мимо Румбульских сосен в Юмправмуйжу, где оборудован филиал Саласпилсского лагеря.

Ветер доносит влажное дыхание Даугавы. За забором из колючей проволоки появились первые всходы. Началась весна. Светит солнце, а лица у всех бледные, мрачные.

До нашего прихода в Юмправмуйже размещались евреи. Об этом узнаем по молитвенникам, разбросанным в жилых помещениях. Здесь много одеял, подушек. Мы знаем, куда де­вались жильцы барака. Вещи обычно остаются в бараке тогда, когда его обитателей уводят на расстрел.

 

В первые дни мы убираем наше новое жильё и всё вокруг. Весь лагерь захламлён осколками, досками, щепками, разными тряпками и рваной одеждой. Под постелями, в щелях стен находим завернутые в тряпочки драгоценности: часы, серебря­ные ложки, ножи, вилки, золотые кольца. Это заметили охран­ники. Начинается обыск. Фашисты ощупывают нас, залезают в каждую щель, отрывают доски, и драгоценности перекочёвывают в их карманы.

Убирая берег Даугавы, находим много медикаментов, хими­катов, брезентов и банок с надписью «Яд». Химикаты немцы заставляют тщательно собрать, упаковать и погрузить в машину. Видимо, здесь не только расстреливали и вешали, но и травили газом.

С тех пор как мы прибыли в новый лагерь, прошло не­сколько дней. Однажды я заметил, что над сосновым бором поднимаются клубы дыма... В безветренную погоду дым сте­лется над верхушками сосен, как чёрная простыня. Ветер доно­сит запах паленого мяса и горящего масла.

– Сжигают трупы, – шепнул один из наёмных рабочих.

Фашисты заметали следы. Ужасные преступления, совер­шённые в сосновом бору, не давали гитлеровцам покоя ни днём ни ночью. Приближался час расплаты. Спасая свою шкуру, палачи старались уничтожить следы кровавых злодеяний. Горы трупов должны были исчезнуть, чтобы они не могли расска­зать о страшных делах, свершившихся здесь, в Румбульских соснах.

 

В последние дни апреля нас послали на станцию разгружать вагоны. Подойдя к платформам, мы услышали выстрелы. Охранники торопили нас начать работу, а сами посматри­вали в сторону, откуда доносились выстрелы. Я находился на одной из платформ и сбрасывал с неё доски. Повернув голову, я увидел недалеко от железнодорожного полотна по всему лесу голых людей. Они что-то копали. Около тридцати человек ходили с носилками. Они поднимали из ям трупы и несли их глубже в лес, где пылал огромный костер. Своими глазами я увидел то, о чём говорили уже несколько дней подряд: немцы откапывали массовые могилы и сжигали трупы.

 

* * *

 

В конце мая две сотни заключенных нарядили на работу недалеко от станции Шкиротава. Около 70 человек скатывали к речке в сторону Саласпилса бетонные трубы. Дорога вела вдоль леса, где по-прежнему горели костры, валил дым и откуда доносился ужасный запах. Товарищи рассказывали, что сосновый бор очень строго охраняется. Я пристроился с правой стороны дороги, ибо нас предупредили, что смотреть налево от дороги нельзя. Когда мы приблизились к лесу, я действительно убедился, что лес тщательно охраняется. Недалеко от караульных солдат – над­пись на немецком и латышском языках: в тех, кто приблизится к запретной зоне, огонь будет открыт без предупреждения!

В метрах 100 от шоссе стояла небольшая черно-белая поло­сатая будка. Оттуда непрерывно доносились выстрелы. На сос­нах в стороне Саласпилса висели колокола. Там же сидела группа эсэсовцев. Громко играла радиола.

 

Два вооруженных автоматами фашиста вели голого по пояс загорелого человека. Я видел, как его вывели на бугор из све­жего песка. Раздался выстрел, и человек куда-то упал. Я понял, что выстрел исходил из полосатой будки. Через минуту палачи в зелёной одежде привели следующую жертву... Десять метров ходьбы до обрыва. Последние шаги... Струя пуль сбрасывает его в яму. Кто-то в отчаянии сопротивляется. Напрасно. Его хватают крепкие руки и волокут по земле до обрыва. И снова выстрел.

Всё это время на соснах гудели колокола, завывала радиола.

Остальные заключенные тоже видели это убийство. Вечером мы собрались и толковали о том, что будет с нами. Это заме­тили охранники.

– Марш по хлевам! – разогнали они нас. Станислав Апш из Ругаи не выдержал.

– Зачем вы губите невинных людей? – воскликнул он. Апша увели в дом охраны, велели приготовиться к «отъ­езду» в Саласпилсский лагерь. Больше я его не видел.

 

 

* * *

 

В июне нас разбили на несколько групп. Человек шестьдесят назначили рыть дзоты недалеко от соснового бора. И теперь в эту сторону ехали закрытые машины. За ними следовала большая цистерна. Вскоре в лесу раздались крики женщин и плач детей. Снова заработали колокола и громко­говорители. Гул колоколов, рёв музыки, вопли и выстрелы сли­лись в неописуемый адский шум. Вскоре автоматные очереди умолкли, раздавались лишь отдельные выстрелы. Под вечер над макушками деревьев начал подниматься чёрный дым. Сжи­гались люди, которых оккупанты несколько часов назад ли­шили жизни. Здесь сгорели старики и юноши, матери и дети.

Позже выяснилось, что заключенных чешских евреев, кото­рых немцы использовали при эксгумировании и сжигании тру­пов, вечером тоже расстреляли и сожгли. Свидетели кровавых дел не были нужны.

Было ясно, что живым нам из этого ада не уйти. Мы начали подумывать о побеге. Но это не удалось. Однажды утром нас вызвали по списку.

 

– Здесь работа кончилась, – сообщили нам, – вас переве­дут в другое место.

Оставшиеся в живых узники движутся в сторону Саласпилса. Дорога охраняется, конвой удвоен. Впереди сосны... Нет, их счастливо миновали.

Во второй половине дня нас загнали в товарные вагоны. В них невообразимая теснота. Из вагонов никого не выпускают. Очень душно.

– В Германию, – шепчут кондукторы.

Стучат колеса, скрипят доски старых вагонов. Где-то далеко впереди пыхтит паровоз, в лесу глухо отзывается эхо его гуд­ков. Все молчат.

 

Наш эшелон уже вблизи Тильзита. Где-то в воздухе проно­сятся самолеты, грохочут взрывы авиабомб. Подъезжаем к станции. Она окутана в облако дыма. Чувствуется запах гари, виднеются обгорелые составы поездов.

– Наши здорово наддали фрицам. – Мы подмигиваем друг другу.

Наконец прибыли. Гамбургский лагерь. Здесь нас тща­тельно обыскивают. Отбирают всё, как говорится, до нитки. У одного человека на шее золотой крестик.

– Давай сюда! – показывает немец на крестик.

– Это мой, я католик. Верю в бога, – пробует защищаться заключённый.

– Катись ты со своим богом к чёрту! – кричит немец, и крестик исчезает в его кармане.

Через два дня снова стучат колеса вагонов, снова скрипят старые доски.

 

– Далеко ли еще? – гадаем мы. – Куда же нас везут?

Бухенвальд... Остаемся там пять суток, затем снова в путь. И вот конечная остановка – подземный авиационный завод.

Глухо гудят под землей машины. При электрическом свете прорубаем в камне ходы. Временами странно дрожит серая каменная стена. Это взрывами расширяют проходы. Обессилен­ные, мы часто падаем на острые камни. Голод, тяжелый труд и несчастные случаи уносят бесконечно много жизней. Ежедневно узнаем, что умерли несколько товарищей. У под­ножья горы вырастают ряды свежих могил. Смерть косит осно­вательно. Но через несколько дней наши ряды снова пополня­ются: сюда пригоняют новые толпы узников.

В апреле 1945 года нас отправляют дальше. Куда? Этого никто не знает. Кто еще в силах двигаться, тот идёт. Иначе – смерть.

Уже семь дней и ночей находимся в пути. Продоволь­ствия не выдают. Многие уже после первой ночи остаются ле­жать. Из четырехсот латышей нас осталось в живых около восьмидесяти.

 

В отдалённом углу леса я заметил, что недалеко от дороги обгорела трава и кусты. От обуглившихся человеческих тел медленно поднимались столбы дыма. Это отставшие от преды­дущей колонны. Люди, у которых не хватило сил. Значит, надо двигаться. Но и это предупреждение не помогает. После привала на сыром лугу поднялось не больше половины. У остав­шихся сине-жёлтые лица. Они умирают или уже умерли.

Продовольствия не выдают. Проходя по селениям Герма­нии, видим, что люди хотели бы нам помочь, но конвой не поз­воляет. Издали нам бросают куски хлеба, но поднять их мы не в состоянии. Идем, сцепившись по два, по три. Сил больше нет.

 

По моим подсчетам должно быть 11 апреля. Отдыхаем у какого-то сахарного завода. Жадно хлебаем мелассу, приго­товленную для скота. Начинается понос. Тают последние силы. Через километров пять чувствую, что и мои силы на исходе. Начинаю отставать, хотя хорошо понимаю, что меня ожидает.

– Друже! – Ко мне торопятся двое польских товарищей и хватают под руки...

Проснувшись, вижу – лежу на соломе. Смотрю вокруг и не понимаю, жив ли я.

– Налёт, – рассказывают польские друзья. – Конвоиры разбежались. Крестьяне нам дали хлеба.

Они суют мне кусочки хлеба в рот.

Воют самолеты, рвутся бомбы. Вокруг горят дома. Всё заво­лакивает густой черный дым....

Конвоиры появляются снова. Самые заядлые, очевидно, но их очень мало.

«Бежать, бежать», – словно молотком, всё время стучит в голове.

 

Выходим из селения и двигаемся дальше по просёлочной дороге, окаймленной кустами.

– Только десять метров, всего лишь десять метров, – сту­чит в мозгу.

Я чувствую, что тело налилось чем-то теплым, укрепляю­щим. Это поданный товарищами кусок хлеба.

– Только десять метров...

В этом конце колонны конвоиров нет. Посчастливилось – и я, пошатываясь, скрываюсь в кустах.

Утром 13 апреля меня будят две женщины. Они льют мне в рот горячий кофе, что-то говорят. Затем прячут меня в стог соломы, а вечером переводят в сарай, находящийся подальше от селения.

Ни утром следующего дня, ни вечером спасительницы не приходят. Есть нечего. Я грызу кормовую свёклу. Так прохо­дит ещё один день и ночь. Вокруг словно всё вымерло. Где-то воет пес. В кусты забегает испуганный бело-пёстрый кот.

За ельником широкое шоссе. Иду и думаю, где мои това­рищи, что произошло с ними. Видят ли они еще это ясное солнце?

Услышав шум автомашины, хочу бежать, но уже поздно. Меня окружают молодые парни. Нет, это не немцы. Звучит английская речь.

 

– Француз? Итальянец? Русский?

– Латыш.

Они не знают такой страны.

– Русский, – говорю я и киваю головой. – Русский, рус­ский!

Парни мне улыбаются. Один протягивает сигарету, другой сухари или шоколад.

– Ешь вволю, ешь. Войне конец.

И я, опухший от голода, оборванный и обросший бородой, с взлохмаченными волосами, исходивший дороги смерти, сижу и плачу. Тяжело дыша, плачу крупными детскими слезами.

Это произошло в поселке Киндсдорф, недалеко от Галле.

24 мая 1945 года я уже возвращаюсь на Родину.