В фашистских застенках

Крупнинова М. В фашистских застенках. // «Советская Латвия», №34, 22 ноября 1944 г.

 

Многие у нас хорошо знают это мрачное, темное здание у полотна железной дороги. В памяти навсегда запечатлелось каждое пятно на сы­рых стенах одиночной камеры. Некоторые до сих пор помнят мрачный тюремный двор, вереницу женщин, часами ожидающих свидания с близ­кими, густые двойные проволочные сети, за которыми на считанные ми­нуты появлялось дорогое лицо мужа или брата – нередко в синяках и кровоподтеках от побоев.

Но мы были солдатами револю­ции, бойцами, мы вели жестокую непримиримую борьбу с фашистской кликой Ульманиса. Тюрьмы были для нас одним из этапов этой суровой борьбы.

 

В черные годы немецкой оккупа­ции тюрьма превратилась в средне­вековый застенок, в котором томи­лись и умирали тысячи мирных жи­телей Риги, «виновных» в том, что они были честными советскими гражданами, добросовестно выпол­нявшими свой долг на заводах и в учреждениях Советской Латвии, или в том, что кто-либо из членов семьи ушел в Красную Армию защищать свою Родину, или в том, что они принадлежали к национальности, которую Гитлер захотел лишить пра­ва на существование.

Немногим из тех, кто побывал в этом застенке, удалось уйти оттуда живым. Немцы не любят оставлять в живых свидетелей своих злодея­ний. Одним из таких немногих сви­детелей является Эдмунд Олиньш, долгие месяцы проведший в цент­ральной тюрьме. До тюрьмы, он под­вергался пыткам в префектуре.

 

– Меня арестовали 1 июля 1941 года, – показывает Олиньш, – по обвинению в том, что я передал в руки НКГБ группу немецких пара­шютистов. – Чтобы добиться «при­знания», фашисты подвергли Олиньша пыткам. Его избили резиновыми дубинками. Потом велели снять са­поги, которых он больше уже не ви­дал. Пьяный немец ударом в лицо свалил его с ног и стал топтать. – Потом меня доложили на диван ли­цом книзу, на голову, закутанную одеялом, сел один из палачей. Дру­гие били дубинками по спине и го­лым пяткам.

 

– Ну, что! Нравится тебе теперь выдавать немцев? – спросил один из мучителей. Я молчал. Тогда меня ударили чем-то тяжелым по го­лове, и я потерял сознание.

Олиньш очнулся в другой комна­те, облитый водой. В таком положении пробыл он без всякой пищи несколько дней. Не добившись «признания», немцы «доказали» ему его вину ложными свидетель­скими показаниями.

5 июля вечером Олиньша вывели во двор префектуры вместе с боль­шой группой арестованных. Всех выстроили в ряды.

 

– Среди арестованных были жен­щины с маленькими детьми, – вспо­минает Олиньш, – были детишки, еще не умеющие ходить. У несколь­ких женщин было по трое детей: один на руках, двое постарше цеп­лялись за одежду.

Группу заключенных, примерно, в 80 человек погрузили в машину. В этой группе было 20 женщин и 7 детей. Женщин и детей отвезли в Срочную тюрьму, мужчин в цент­ральную. В камере, рассчитанной на 35 человек, было в ту ночь 150 человек. Так началась тюремная жизнь.

Это была жизнь на грани смерти. Заключенные получали по 200 гр. хлеба в день. По воскресным дням хлебный паек уменьшался до 150 гр. В обед кормили «супом» из гни­лой капусты. В этом супе можно было выловить обгоревшие спички, окурки, песок, мусор, щетину от метлы, которой подметали двор.

 

Голод, однако, был только дополнительным методом расправы: в ка­мерах вскоре стало просторней. 9 июля расстреляны были заключен­ные евреи. Потом начались ночные «допросы». Редко кто возвращался после них в камеру. И если возвращались, то избитыми до неузнавае­мости. Не довольствуясь одиночными «допросами», немцы вскоре ста­ли применять групповые расстрелы: ночью группу людей, совершенно голых, плетками выгоняли из камер, нагружали в машины и увозили на расстрел. Только за октябрь и ноябрь 1941 года таким образом было расстреляно по подсчетам тов. Олиньша около 200 заключенных центральной тюрьмы.

 

В ноябре в тюрьму привели 11 русских патриотов. В их числе было 8 женщин. Они были расстреляны тут же в тюрьме, возле пра­чечной. Одновременно е ними была расстреляна и группа евреев.

С наступлением холодов к мукам голода прибавился холод. В камерах было 25 градусов мороза. Тем не менее ежедневно камеры «проветривались». Особенно следило тюремное начальство за выполнением этого «гигиенического» мероприятия в дни жестоких морозов, когда температу­ра спускалась до 35 градусов ниже нуля. Все это не могло не вызвать заболеваний. Высокая заболеваемость начинается уже в августе 1941 года, а в декабре 1941 года в тюрьме начались эпидемии тифа и дизентерии.

– В нашей камере, – сообщает Олиньш, – в которой к тому времени было 45 человек, только двое не болели. Врачебной помощи не было. На просьбы вызвать врача или дать лекарство вечно пьяный тюремный фельдшер Янковский отве­чал: «Нечего было путаться с ком­мунистами».

У Олиньша начала гноиться ру­ка. На просьбу вызвать врача Ян­ковский ответил: «Если рука и отвалится, невелика беда. Ходить и без руки можно».

 

За полгода – от августа 1941 г. до февраля 1942 г. – в тюрьме от болезней умерло не меньше 4.500 человек.

В 1942 году к этим способам «разгрузки» тюрьмы прибавились новые: арестованных увозили в кон­центрационные лагеря и «на рабо­ту» в Германию. – В апреле месяце расстреляно было в тюрьме 150 че­ловек, увезено в лагерь – 200. В мае 400 заключенных отправлено в Германию. – Так свидетельствует человек, слышавший последние вздо­хи уводимых на смерть товарищей, переживший сотни страшных тюрем­ных ночей.

 

Мы мстим за убитых советских граждан. Мы мстим за каждого от­дельного замученного человека, за каждую слезу и стон, за каждую каплю крови.

Беспощадная месть фашистским палачам!