Двенадцать фотографий
Крашапс Л. Двенадцать фотографий // Записки прокурора. –Рига: Книгоиздательство VАРР, 1946, с.47-53.
Они пронумерованы, уложены в отдельный конверт и приобщены к делу. Но следствие еще не закончено, и следователь всякий раз при допросах раскладывает их на столе в строгом порядке, по номерам. Он слушает показания свидетелей и всматривается в фотографии, не в силах оторвать взгляда. И всякий раз этот, немало переживший на своем веку человек, не однажды видавший смерть лицом к лицу, испытывает такое чувство, будто стоит над бездонной пропастью, над зияющей черной глубиной.
Снимок первый. Серое пустое небо. Длинная вереница женщин. Они в платках, в пальто. Одна присела на корточки, на руках у нее ребенок, она отвернула край одеяльца. Но с левого угла фотографии шагает к ней огромная черная фигура — немецкий полицейский капрал с тяжелой дубинкой в занесенной руке.
Снимок второй. Нагая женщина спиной к аппарату. Руки закинуты назад, на плечи. Колени сомкнутых ног подогнуты, голова втянута. Она ждет удара сзади. Хотя бы скорее. Холодно. Стыдно. Страшно...
— Говорите, свидетель Л!
— Тринадцатого декабря сорок первого года оберштурмбанфюрер СС Дидрих издал приказ о том, что четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого декабря еврейскому населению запрещается выходить из квартир. За эти три дня все евреи были арестованы и согнаны на вокзал. Оттуда большими группами их отвозили в район местечка Шкеды. В этом районе немцы расстреляли больше двадцати тысяч советских граждан, из них шесть тысяч военнопленных...
Снимок третий. Длинный ров. Дети. Женщины. Справа мужчина в кепке. Всюду груды одежды. В согнутых спинах, в опущенных головах, в скрещенных руках — ожидание. А на заднем плане, как символ надвигающейся смерти, одинокое деревцо, с тонкими, голыми веточками, опущенными к земле.
Снимок четвертый. Снято снизу, со дна рва. Люда, в одном белье. Белое холодное небо, белые фигуры, белые лица. Только на полицейском черная шинель. Над его головой маленький чернильный крестик. Это тот самый, что и на первой фотографии. И на, всех других. У его ног подвернула голову и раскинула руки мертвая девочка. И опять женщины. На переднем плане в левом углу старик с голым квадратным черепом. Узловатыми пальцами он стянул ворот нижней рубахи, словно хочет согреться. Огромными, дикими глазами он смотрит на девочку и от этого взгляда становится жутко.
Снимок пятый. Слева во всю высоту фотографии черная фигура того же полицейского. Прикладом винтовки он толкает в спину двух голых женщин. Его лицо повернуто к аппарату. Он гордо вскинул голову, он улыбается. Может быть, он гордится тем, что носит одно имя с фюрером. Его зовут Адольф. Адольф П.
— Так я уже сказал, что работал чернорабочим в гараже полиции на Кургаузском проспекте номер двадцать один. Вместе со мной работал мой друг Мейер. Раньше он был лаборантом в фотографии. А при гараже у немцев была лаборатория. В тот день в лаборатории был немец Собек. Его куда-то позвали. Мы занимались уборкой. Вдруг Мейер зовет меня. Я подхожу и вижу, что он разглядывает какую-то фотопленку. «Мы должны забрать ее, Давид». Но я очень боялся, потому что если заметят пропажу, нас сразу прикончат. Тогда Мейер сказал, чтобы я смотрел в окно, а сам он закрылся в лаборатории и быстро отпечатал фотографии. Бумаги там была полная коробка, как он потом рассказывал. Да, да, это они самые, те, что лежат у вас на столе, товарищ следователь. О, я их очень хорошо знаю! Мы взяли их еще мокрыми и в тот же вечер нам удалось удрать. Это было в сорок третьем году, и мы девятнадцать месяцев жили в подвале одного разбитого дома. Как жили — не спрашивайте. Эти фотографии были нашим единственным имуществом. Мы знали, что вернется правда на нашу землю и они нужны будут этой правде...
Снимок восьмой. Голые женщины. Они полулежат на валу рва. То ли они мертвы, то ли ждут смерти. Длинный ров и девять голов, девять затылков ...
— … Нет, фотографировал не сам Собек, а шарфюрер Строт. Он хвалился, когда приезжал с расстрелов, что сделал замечательные снимки. В тот день он как раз встретил Собека во дворе и передал ему пленку, чтобы тот отпечатал снимки...
Снимок девятый. Тот же ров, во всю длину заваленный трупами. Только слева мелко восемь фигур: двое мужчин, девочка, женщина с ребенком на руках, еще женщины. Полицейский капрал в черной шинели теперь справа. В его руках лопата, он забрасывает землей еще неостывшие трупы...
— Вы знаете этого человека, свидетель С?
— Вот этого, что над ним крестик? Кому же его знать, как не мне!? Это полицейский капрал Адольф П. Упаси меня бог даже на том свете встретиться с ним. Они узнали, что я сапожник, и взяли меня в полицию СД. Я должен был им чинить сапоги. Я вколачивал гвозди в подметки и, можете поверить, каждый гвоздь делал рану в моем сердце. Я бы с большей радостью вбивал гвозди в их голые пятки, чем в кожаные каблуки. Я бы нашел самые длинные гвозди. Знаю ли я этого бандита? Он каждый день приходил ко мне и заставлял чистить ему сапоги. А они были в крови. От подметки до обреза голенищ. Моим сапожным ножом я счищал налипшую кровь, замазывал пятна ваксой.
— Приведите арестованного! — приказал следователь.
— Вот он! Ну, конечно, он, Адольф П., господин полицейский капрал. Бог мой, я бы его и в темноте узнал. Сейчас он молчит. Видите, он даже не может смотреть мне в лицо. Вот же он, смотрите, на всех этих фотографиях он...
Снимок десятый. Ров почти весь засыпан землей. Гладкое поле. Только в левом углу на остатке вала три распластанных тела со скрюченными руками, с подвернутыми головами. Полицейский капрал лопатой сталкивает их на дно рва. Серое декабрьское небо Балтики и одинокое черное деревцо с тонкими веточками, скорбно опущенными к земле.
— Теперь вы будете говорить правду, обвиняемый?
— ... Я пошел в полицию добровольно и стал капралом в специальном взводе. Моей обязанностью было охранять арестованных советских граждан, возить их на расстрел и расстреливать.
Расстрелы производились в районе местечка Шкеды у Балтийского моря, в десяти-двенадцати километрах от Либавы. Расстреливали евреев разного возраста мужчин, женщин, детей. В декабре сорок первого года был первый расстрел. Я выезжал четыре раза. Каждый раз привозил по двадцать человек. В ту ночь я лично расстрелял восемьдесят. Стреляли из винтовки. Перед расстрелом раздевали, ставили на край рва и стреляли в затылок. Конечно, люди кричали, плакали, но кругом шла стрельба, так что слов нельзя было разобрать. Как-то за один день пришлось расстрелять около восьмисот человек. Это была тяжелая работа. Все полицейские части района были мобилизованы. И справились довольно быстро. В семь утра начали, а к часу дня все было закончено. Даже ров засыпали. В тот день как раз меня шарфюрер Строт фотографировал. Вещи расстрелянных, конечно, только хорошие, увезли на грузовиках в город и там разделили. Обычно нам давали перед расстрелом одну бутылку водки на двоих, а тогда дали каждому по бутылке...
Следователь слушал и думал о том, что этот человек рассказывает о расстрелах мирных людей с таким же цинизмом, с каким позировал перед аппаратом шарфюрера Строт. Он был горд тем, что пленка запечатлела его в назидание потомству. Он мечтал показать когда-нибудь эти снимки своему Фрицхену или Карлу: «Смотри, каким героем был твой отец. Будь и ты таким!» Он никак не ждал, что эти безмолвные прямоугольники приобретут такую страшную силу против него. Следователь продолжал смотреть на фотографии. Он не мог оторвать от них взгляда и снова испытывал такое чувство, будто стоит над черной бездонной пропастью.
Снимок одиннадцатый...
Нет! Довольно! Хватит! Нужны ли еще слова?!
Уточнение:
15-16 декабря 1941 года в дюнах Шкеды были расстреляны около 2500 евреев.
