Критерий нравственности

Шайтере Е. Критерий нравственности. // «Советская молодежь», 28 апреля, 1989 г.

 

Великой Отечественной отведено немало места в учебных программах. Можно благополучно «изучить» войну по учебникам. Но чтобы не умом понять — физически почувствовать огромный, небывалый выплеск боли и горечи человеческой, нужно нечто большее. Из всех мероприятий по военной тематике, в которых мне доводилось участвовать, от­четливо и почти осязаемо запомнилось одно. По Саласпилсскому лагерю смерти нас водил бывший его узник. теперь — пенсионер, кавалер орденов «Знак По­чета» и Трудового Красного Знамени Геннадий Михайло­вич Циро. Судьба этого че­ловека. насквозь высвечен­ная огнем сожженной бело­русской деревеньки — одна из многих судеб военного по­коления.

 

...Морозной и снежной выдалась в Шабалах зима сорок третьего. Деревенские домишки, словно игрушеч­ные, чуть не по самые кры­ши утонули в белоснежной пене. По дорогам — ни пройти, ни проехать. В мир­ное время — то-то раздолье ребятишкам! Но где-то сов­сем рядом грохочет война. Ее отзвуки долетают сюда из соседнего леса, где скры­ваются партизаны.

Партизаны запросто заходили в любой дом — благо фронт еще далеко. Как-то под вечер в окошко дома колхозного конюха Михаила Фроловича осторожно постучали. В сумерках едва различил знакомую фигуру — командир. Оказалось, в районном центре обосновались фашисты. Нужно было срочно «взять языка» — выведать все необходимые данные об их численности, вооружении. Без помощи крестьян не обойтись — от быстрой ориентировки в чересполосице местных дорог зависит успех дела. Михаил Фролович, еще не оправившийся от болезни, долго раздумывать не стал — кто ж лучше его знает здешние места. Но неожиданно почувствовал на плече ладонь сына: «Ос­тавь, батя, я быстрее уп­равлюсь». Отец оторопел; «Ты куда это собрался, па­рень?» — и впервые увидел в черных глазах повзрослев­шего сына упрямство. Коман­дир с сомнением покачал го­ловой: «Детей в разведку брать не приходилось». Но решительность парнишки взяла верх.

 

Чуть слышно скрипнули полозья саней. Казалось, не было еще чернее ночи, и когда впереди замелькали огни города, стало почти ра­достно — не сбились с пу­ти. Немецкий пост, к счастью, оказался немногочисленным. Вскоре один из двух фаши­стов лежал связанный под огромным ворохом соломы.

Быстрее ветра долетели сани домой, но передать парнишке благодарность коман­дир не успел — наутро на­грянули в деревню карате­ли. Прикладами винтовок жителей выгоняли из домов. Автоматные очереди докрас­на раскалили морозный воз­дух. Как карточные, вспых­нули, задохнувшись в пламе­ни, дома, а вместе с ними те, кто не успел их покинуть. Обезумевших от ужаса людей собрали на краю деревни и под конвоем погнали в Бузово, где уже находились жители еще одной соседней деревушки — Курзуны. Ген­надий (так звали паренька) как мог, старался поддержать мать, которая, с трудом по­нимая весь страшный смысл происходящего, старалась потеплее укрыть сына своим пуховым платком. Этот ма­теринский платок и спас ему жизнь. Из толпы обреченных отделили девушек, туда же толкнули и его, посчитав в платке девчонкой. Геннадий видел, как упал как подко­шенный, отец, за ним — мать.

 

Ударами хлыстов и вин­товок оставшихся в живых загнали в товарный вагон для перевозки скота. Рез­кие толчки поезда на время вырывали из оцепенения, и тогда он отыскивал в толпе единственное родное лицо — старшей сестры Ольги. Она была рядом, и ее беззвучный плач возвращал в реальность.

Железные ворота впустили очередную партию обречен­ных. Это был Саласпилс.

Прибывшие из Белоруссии жители уже несуществующей деревни не знали, что про­мерзший до последней дос­ки барак, принявший их, на­ходится в самой «мертвой» зоне лагеря — зоне для во­еннопленных. Кроме воинов Советской Армии сюда сго­няли мирных жителей райо­нов. охваченных партизан­ским движением. В этой зо­не. отгороженной не только от внешнего мира, но и от остальной территории лагеря, заключенные подвергались самым изощренным издева­тельствам и пыткам.

 

С нескрываемым наслаж­дением занимался этим пре­датель своего народа палач Качеровский. Его любимым развлечением был так назы­ваемый «экзамен на послу­шание». Жонглируя пистоле­том, он внезапно подходил к кому-либо из заключенных и командовал: «Бегом вперед! Ложись! Встать!». Если один из приказов, на его взгляд, был выполнен недостаточно четко, человека настигала пуля. Последние силы узни­ков выматывала придуман­ная им «конвейерная систе­ма». Раздолбив промерзшую землю, ее надо было сложить на носилки и без конца пе­ретаскивать с одного конца лагеря в другой. Эта бес­смысленная, отупляющая ра­бота должна была выполнять­ся в четком темпе — те, кто, не выдержав, падал или спо­тыкался, уже не вставали ни­когда.

 

Об острые шипы прово­лочных ограждений рвались тоненькие нити, связываю­щие обитателей зоны с за­ключенными, получающими хоть какие-то весточки с во­ли. Работая, Геннадий часто встречался взглядом со свет­ловолосым пареньком при­мерно его возраста — заклю­ченным из соседней террито­рии, где содержались мест­ные жители. Сквозь колючий частокол они не могли про­тянуть навстречу руки, даже выкрикнуть свое имя было опасно.

Однажды, когда оба уз­ника работали вблизи от ог­рады, парень, вытащив из-за пазухи краюху ржаного домашнего хлеба, быстро пе­ребросил ее на другую сто­рону. В тот же миг откуда-то с неба, словно раскаты гро­ма, прогремели выстрелы. Белокурый парень замер, привалившись к ограде. Сжав кулаки, Геннадий ог­лянулся: кто стрелял, ведь в руках у следившего за ни­ми фрица была только плет­ка. Взгляд, как пойманная птица, судорожно метался с одного предмета на другой, пока в отчаянии не устре­мился в небо. Там, наверху, на сторожевой вышке, ух­мылялся надзиратель.

Вскоре в бараках вспых­нула эпидемия. Тиф. Его ли­хорадочный огонь сжег не меньше жизней, чем огонь подожженных фашистами де­ревень. Каждый день под ох­раной эсэсовцев специальная команда заключенных обхо­дила бараки с плетеными носилками. Туда без труда уме­щалось сразу несколько тру­пов — такими легкими, почти безвесными были останки этих людей.

 

Как-то утром надзиратель объявил: «На работу не пой­дете. Карантин». Велел всем раздеться и ушел. Заключен­ные не получили даже скуд­ного утреннего пайка. Когда ожидание неизвестности ста­ло невыносимым, решили по­строить живую лестницу, встав друг другу на плечи, чтобы дотянуться до ОКОН­НЫХ проемов под потолком. Картина, увиденная верхним заключенным, заставила со­дрогнуться всех: из бараков дубинками выгоняли на мо­роз раздетых людей. Верени­ца несчастных тянулась к мрачному зданию, из трубы которого валил пар. «Душе­губка», — пронеслось. То, что пар этот оказался не от душегубки, а от бани, где проводилась так называемая «дезинфекция», для многих значения уже не имело. За­мерзшие люди старались быстрее пройти мимо кра­на, из которого лилась почти холодная вода. Их избивали плетьми, заставляли встать в самый конец нескончаемой вереницы людей, на ледяном ветру ожидавших входа в «баню». Бросив на всех не­сколько пар белья, заклю­ченных согнали в общий ба­рак. Десять дней продол­жался «карантин». Когда было разрешено возвратить­ся в свои бараки, узников в них осталось вдвое меньше.

 

Первые лучи весеннего солнца не спасали от прони­зывающего холода. За ночь одежда заключенных, ста­равшихся согреть друг друга теплом своего тела, пример­зала. Выдержав все ужасы минувшей зимы, Геннадий как мог поддерживал това­рищей, хотя у самого здоро­вье начало таять вместе с оставшимся мартовским сне­гом. Распух и гноился глаз, не давал покоя мучительный кашель, от удара прикладом винтовки оказались сломан­ными несколько пальцев ру­ки.

Ярким и солнечным весенним днем по баракам пронеслась весть: куда-то увозят подростков. Группами по 15 человек их заталкивали в крытые фургоны.

 

В поселке Сунтажи, куда прибыли машины, парней построили в одну шеренгу. Здесь собрались хозяева окрестных хуторов и имений. Желая собрать «оброк» побогаче, фашисты на период весенних полевых работ при­везли хозяевам подмогу. Мальчишки наперебой умо­ляли забрать их, обещая вы­полнять любую работу. Мно­гие, с ужасом глядя на изму­ченных подростков, спешили оформить необходимые доку­менты. Другие брезгливо мор­щились, недовольные качест­вом рабочей силы, отбирали, как лошадей, ощупывая мус­кулы, заглядывая в рот — целы ли зубы. «Ладно, пой­дешь со мной, — сказал Ген­надию седовласый крепкий старик. — Но по первому требованию я должен тебя сдать».

Когда Геннадий пересту­пил порог деревенской избу, он почувствовал, что теряет последние силы — так вели­ко было перенапряжение этих нескольких, самых длинных месяцев в его жиз­ни. Впервые он мог вдоволь поесть хлеба, но дрожащие руки не слушались его. По­степенно, с трудом отвоевы­вая свои права, возвращалась жизнь. Тяжелая работа, ко­торую приходилось выпол­нять, все же не шла ни в ка­кое сравнение с лагерным кошмаром. В трудную минуту не раз выручала парнишку доброта и сердечность сест­ры хозяина Эмилии Лицис.

Как-то утром, увидев, что тетушка Эмилия бежит к нему в слезах, Геннадий понял: колючая паутина Саласпилса еще не выпустила его, это была лишь кратковременная передышка, Фронт приближался, и узников было нелегко возвращать на «рабочие места» в лагерь.

 

Вдвоем с Эмилией переби­рали они десятки вариантов побега. Все они казались ненадежными. Опять помог слу­чай, Вечером на хутор приехал горожанин Валдис, чтобы купить у хозяина немного продуктов. Эмилия знала, что Валдис работал сторожем на Покровском кладбище в Риге - вот где отличное убе­жище для сбежавшего узника. Но захочет ли он риско­вать? Выслушав рассказ Эми­лии, Валдис тотчас же прикинул план действий: «Если не побоится, пусть, как стемнеет» прямиком бежит через лес к окраине. Буду там ждать». Геннадию бо­яться было нечего, и вскоре они были на пути к спасительному городу. Так ему од­ному из мужского населения трех белорусских деревень удилось вытащить самый счастливый лотерейный билет - жизнь. Во второй раз протянула ему руку помощи и с тех пор стала второй родиной латышская земля.

 

Елена Шайтере