Ростислав Полчанинов. Рига. Февраль-июль 1944

 

 

Ростислав Полчанинов. Рига. Февраль-июль 1944. // "Даугава", №2, 2004 г. с.130-164.

 

 

 

 

Ростислав Полчанинов. Рига. Февраль-июль 1944. // "Даугава", №2, 2004 г. с.130-164.

 

 

В ночь на 14 января 1944 г. Красная армия под Ленинградом пе­решла в наступление. Жители Пскова узнали об этом только тогда, когда на Октябрьском проспекте, переименованном нацистами в Адольф Гитлер-штрассе, появились первые грузовики с бегущими немецкими солдатами. За ними вскоре пошли сплошным потоком машины. Город был разрезан на две части так, что было трудно пе­рейти на другую сторону улицы. Немцы не отступали, а бежали. Грузовики и легковые машины обгоняли конные упряжки, и все они мчались к Ольгинскому мосту и дальше, по Рижскому шоссе, на запад. Я видел своими глазами легковой автомобиль, у которого вместо одного заднего колеса была палка, и он как-то комично под­прыгивая, катил на малой скорости на запад.

В это же самое время панического, как мне казалось, бегства од­них, другие немцы, деловито, как всегда, складывались и упаковы­вались. Складывали они и упаковывали и свое и чужое. Немцы вы­капывали электрические кабели и наматывали их на катушки, соби­рали битое стекло и старую бумагу. Биржа труда сжигала во дворе свой архив.

Православная миссия получила приказ готовиться к эвакуации.

 

Эвакуации Миссии и многих других учреждений была назначена на 18 февраля, но я решил не ждать всеобщей эвакуации, а уволить­ся с работы, и, взяв пропуск, в Варшаву.

Мы все, моя жена Валя, теща Анна Сидоровна и я, переживали необходимость разлуки с родимой и с тяжелым чувством упаковы­вали все то, чтосчиталисамым необходимым. Я пошел сперва за пропуском, который получил без всяких разговоров, а потом на станцию взять билеты. До Варшавы мне билетов не дали, а дали только до Риги.

Мы прибыли на станцию 8 февраля к вечернему поезду в Ригу. Ручной багаж мы разместили в вагоне над собой на полочке и кое-что на полу, а тяжелый багаж я устроил в товарном вагоне, прице­пленном к концу поезда. Там было достаточно свободного места. Я стоял около открытых дверей и смотрел за багажом. В это время к товарному вагону подъехала машина, и из нее вышел немецкий офицер. В темноте, приняв меня за официальное лицо, он попро­сил разрешение положить багаж одной русской старушки-художни­цы, которая работала в его Dienststelle (учреждение) реставратором икон. Я, конечно, согласился и указал ему место в другом, свобод­ном углу. Офицер и сопровождавший его солдат с моей помощью быстро вкинули в вагон скромные пожитки художницы, и мы раз­местили их в указанном мною месте. Я нарочно вылез из вагона помогать офицеру, чтобы немцы меня заметили и поняли, что я имею какое-то право быть в этом вагоне, куда я залез, никого не спрашивая.

 

Все было сделано быстро, и немецкий офицер, поблагодарив ме­ня за помощь, попросил меня побеспокоиться о старушке, когда мы приедем в Ригу. Я, конечно, не возражал, и он дал мне телефонный номер человека, который в Риге должен был бы в дальнейшем взять на себя все хлопоты о художнице.

Услышав, что поезд скоро отойдет, я поспешил в вагон, в котором были жена и ее мать. Валя с мамой стояли у окна и тихо пла­кали, глядя на серые вокзальные постройки, родную землю, кото­рую придется с минуты на минуту покинуть. Чуть только я вошел в вагон, железнодорожный солдат прошел вдоль поезда, закрыл все двери и дал сигнал «Аbfahren!».

Когда мы въехали на станцию Псков-товарная, мама снова запла­кала. Здесь она знала каждый уголок. Сколько раз, работая в вете­ринарной лечебнице, ей приходилось здесь принимать посылки с ле­карствами. Мы не сразу двинулись дальше, так как к нашему поез­ду немцы прицепляли товарные вагоны с добром, которое они, по их выражению «организовали» в Ostgebiet или попросту – награ­били в России.

 

Я сразу поспешил в служебный вагон посмотреть, чтобы кто-ни­будь не проявил «организаторских талантов» к нашим вещам и ве­щам художницы, за чьи вещи я чувствовал себя тоже ответствен­ным. Поезд неожиданно тронулся. Я остался в товарном вагоне без окон и с грустью смотрел в щель не закрытых до конца дверей на постепенно исчезающий Кремль и громаду Троицкого собора. Со­бор сперва превратился в белое пятнышко, а потом и совсем рас­творился в вечернем небе. На первой же остановке я вернулся в вагон к Вале и маме. Поговорив да погадав, что будем делать завт­ра, я облокотился на рюкзак и, сидя, заснул. Валя с мамой не смог­ли заснуть, а только дремали.

 

Утром 9 февраля мы прибыли на станцию Рига-Шкиротава (сор­тировочная), и нам объявили, что поезд дальше не идет. Вернее, не поезд, а только наш вагон с багажным, которые почему-то отцепи­ли. Задумываться над вопросом, почему нас отцепили, времени не было. Надо было действовать. Я решил позвонить по полученному мною в Пскове номеру.

Получив связь, я сообщил, что старушка-художница прибыла на товарную станцию, и попросил, чтобы о ней кто-нибудь позаботил­ся. Человек, говоривший по-немецки, спросил меня, прибыла ли она одна или с нею прибыли еще люди. Я ответил, что с нею прибыли еще русские из Пскова и что нас целый вагон. Человек заволновал­ся и сказал, что немедленно пришлет грузовики и пленных, кото­рые помогут погрузить вещи. Я вернулся к вагону, от которого уже успели отцепить обогревавший нас паровоз, и сказал людям, вышед­шим из вагона, что за нами пришлют грузовики и пленных. Я пред­ложил всем вытащить свои пожитки и быть готовым к погрузке.

Все взялись за дело, и ожидание грузовиков показалось нам непродолжительным. Я был очень доволен, но радость моя была тоже непродолжительной.

 

Не помню, долго ли мы ехали, но остановились мы перед забо­ром из колючей проволоки, и ворота открыл нам немолодой еврей с большой желтой звездой. Грузовики с нами въехали во двор, а во­рота за нами закрылись, Это было бывшее гетто. Люди испугались, женщины заплакали.

Не успели мы разгрузиться, как к нам подошел невысокий плот­ный человек, обратившийся к нам по-русски, но с латышским ак­центом, Он спросил, кто здесь начальник транспорта. Все посмотре­ли на меня, и я решил принять на себя эту роль.

Латыша, как потом выяснилось, звали Бродерс (Gerbert Broders). Он приказал мне составить список для получения продовольствен­ных карточек и указал на дом, в котором нам следовало разместить­ся.

 

– Перенумеруйте комнаты, разместите семьи из расчета двух- трех человек на комнату, – и, указав на двух еврейских девушек, выметавших мусор из дома, добавил: – Мы не думали, что так ско­ро начнут прибывать беженцы, но мы сделали все возможное, что­бы обеспечить вас всем необходимым.

Он, конечно, хотел сказать, что он не думал, что дела немцев под Псковом так скверны.

Я прошел с ним в дом, который был в нескольких шагах от нас, но не за колючей проволокой, чтобы знать, где находится его кан­целярия и куда мне следует явиться со списками.

Я немедленно сделал все, как мне было сказано, и Бродерс был очень доволен. Он мне сказал:

– Молодой человек, вы будете у меня работать в Беженском отделе. Разрешите посмотреть ваши документы.

 

Я не ожидал такого оборота дел и, признаюсь, растерялся. Я ему только сказал, что я, как служащий Псковской миссии, без согласия моего начальства не могу ему дать сразу ответ. Это было правдой, так как я, уволившись с работы, считался на службе до 15 февраля, то есть до предполагаемой эвакуации.

Бродерс тоже не ожидал такого ответа и сказал, что просит меня сразу выяснить этот вопрос и сообщить ему о результате.

Адрес Русского комитета я получил еще в Миссии во Пскове, и потому я решил поехать прямо туда. Было мне также известно, что мой знакомый, Дмитрий Александрович Левицкий, занимает там крупную должность. Как потом выяснилось, он был заместителем председателя и управляющим делами комитета. С ним меня позна­комил еще в мой прошлый приезд в Ригу марте 1943 г. Женя Кашкин, один из рижских руководителей подпольного НТС – На­ционально-Трудового Союза.

 

Дмитрий Александрович очень обрадовался и моему благополуч­ному приезду и тому, что я оказался в лагере для русских бежен­цев в бывшем рижском гетто, куда представителей Русского коми­тета латышские власти не желали допускать. Они были вообще про­тив создания в Латвии русского комитета. Во всех оккупированных странах, кроме Прибалтики, к этому времени были комитеты для за­щиты интересов русского населения. Но в Латвии немцы разреши­ли создание Русского комитета с директором Кузнецовской фарфо­ровой фабрики Георгием Александровичем Алексеевым во главе только 2 ноября 1943 г.

 

Левицкий сразу же прошел со мной к начальнику Русского коми­тета (Vertrauensstelle für die Russische Volksgruppe im Generalbezirk Lettland) и объяснил ему положение, а Алексеев сразу же сказал, что он принимает и меня и жену на работу в Русский коми­тет и что мы будем получать по 120 марок в месяц жалования. Он тут же написал письмо на имя Бродерса и попросил меня завтра же приехать и рассказать ему, как у меня все получится.

Через каких-нибудь два часа я был в кабинете Бродерса. Я ему объяснил, что у Миссии есть договор с Русским комитетом о том, что гражданские служащие Миссии получат работу в Русском комитете, и передал ему письмо Алексеева. Бродерс выслушал ме­ня, прочитал письмо, улыбнулся и сказал:

– Елкис-палкис, это то, что я и хотел. Вы будете работать у меня, а все остальное уладится.

 

Домой, на Ерсикас, 39 я пришел на обед. Меня, конечно, ждали с нетерпением и были очень рады, что все устроилось благополуч­но. Бродерс сразу же позвонил в Русский комитет и договорился, что я буду, как служащий комитета сотрудничать с ним в общем для всех нас деле устройства русских беженцев.

После года проведенного во Пскове, где не было трамвая и где мне приходилось большие расстояния покрывать пешком, рижский трам­вай мне показался верхом благополучия. Удивила меня и еще одна ме­лочь. Во втором вагоне трамвая не было кондуктора, а была копилка, куда едущие сами опускали деньги за проезд. Боже мой, какое дове­рие! Такого доверия я не встречал нигде, ни до, ни после Риги.

Вернувшись из города за колючую проволоку, которая на всех нас произвела такое гнетущее впечатление, я решил доложить об этом на следующий день Бродерсу, и он, согласившись со мной, обещал ее немедленно убрать,

Нам попалась комната на третьем этаже. К нашему ужасу, из на­шего окна с третьего этажа, за низкой стеной, был виден двор быв­шей тюрьмы для евреев, С закрытыми щитами окнами и виселицей во дворе.

 

В середине нашего двора была огромная куча мусора, в котором ковырялись новоприехавшие беженцы. Это были перья из еврей­ских перин, рваные носки, книги, документы, открытки, письма. Все это было следом погрома и страшного нацистского злодеяния над беззащитными людьми, вся вина которых была только в том, что они были евреями. Трудно было жить в таких домах. В одной ком­нате на стене видны были следы крови. От огромного количества местных евреев и привезенных из других городов и стран для не­заметного их уничтожения в Латвии остался маленький островок, никем не охраняемый дом с жуткой по своему смыслу надписью: Германское Министерство финансов – Управление гетто (Reichsfinanzministerium Getto Verwaltung).

Евреи для нацистов были не людьми, а инвентарем. Оставшиеся в живых были частью этого инвентаря, охранявшего это имущест­во для нацистских хозяев.

Работа у Бродерса начиналась в 9 часов утра. Я пришел на сле­дующий день на пару минут раньше и нашел Бродерса уже в его канцелярии. Он встретил меня любезно и спросил, как мы перено­чевали. Я сказал, что, слава Богу, имели крышу над головой и окна со стеклами, но спали мы на полу, так как никакой мебели не бы­ло, да и электричества во всем доме тоже нет. Я сказал, что никто не жалуется, но надо было бы как-то помочь людям. Он обещал провести электричество и бесплатно снабдить нас мебелью, для че­го я должен был бы составить список семейств, указать, сколько ко­му нужно столов, стульев, кроватей, тазов и кувшинов, и дать ему на подпись. Для транспорта мебели он обещал подводу, но грузить и разгружать должны были бы мы сами.

Со списком, подписанным Бродерсом, и несколькими беженцами я пошел в Управление имуществом гетто. Я прошел по коридору и поднялся на второй этаж. Коридор и стены были сплошь украшены роскошными коврами и люстрами, а комнаты соответствующей ме­белью. Я смотрел, и мне казалось, что все это невидимо забрызгано кровью.

В кабинете немца, который был здесь главным начальником, на стене висела дощечка с надписью «Jeder Mann hat seinen» и вместо слова «Vogel» была нарисована птичка. Надпись «Каждый человек имеет свою птичку» значила, что у каждого человека есть своя странность. Какая же странность была у этого немца?

 

Приняв список и прочитав подпись Бродерса, немец спросил меня, кто составлял этот список и, узнав, что это я, приказал мне тоже расписаться на документе. После этого немец нажал на кнопку и к нему явился человек в форме СС с латвийским флажком на рукаве. Немец дал список латышу, приказав проводить меня на склад и выдать все, что полагалось.

На улице ждали меня люди, и мы пошли за латышским эсэсовцем на склад, взяв по дороге пару телег с еврейскими возницами. На лошадях к моему удивлению были дети. Там в углу двора была огромная куча ведер, кувшинов и тазов. Искалеченные, проржавленные, с отбитой эмалью, они, казалось, были ни на что не годны. Мои спутники стали деловито выбирать и складывать вещи на подводу, а я стоял молча, ничего для себя не выбирая. Понял ли латыш мои мысли? Во всяком случае он дернул меня за рукав и сказал мне по-русски:

– Берите себе, что нужно, и поедем.

 

 

Я взял ведро и кувшин. Тазы мы везли с собой из Пскова. Мы поехали к складу кроватей и матрацев, где уже возился еврей. Мы погрузили и это и поехали дальше за столами и стульями, как по кладбищу, по безлюдным улицам бывшего гетто.

Вечером я поехал к члену НТС Жене Кашкину. Я у него останавливался в мой первый приезд в Ригу. Он был на все руки мастер, и когда я сказал, что у нас нет электричества, он сразу взял инструменты и поехал со мной. По дороге он зашел в магазин и, сдав старую перегоревшую лампочку, купил новую. Я его предупредил, что у нас нет патронов, а с потолка торчат только провода. У него патрона не нашлось, но он тут же смастерил из какой-то деревяшки и проволоки что-то такое, что заменило нам патрон. Приехав, он все быстро сделал, и у нас на кухне зажглась лампочка. Так закончился второй день нашего пребывания в Риге.

 

Придя на следующий день к Бродерсу, я рассказал ему, как устроились все мы, новоприбывшие. Бродерс объяснил мне, что моей работой будет распределение квартир, предназначенных для русской интеллигенции, указал мне стол в комнате латышской полиции, за которым я буду принимать посетителей и дал список домов, которые будут в моем ведении. Он сказал, чтобы я пошел познакомиться с управдомами, у которых ключи от квартир.

Я зашел домой и вместе с женой пошел осматривать дома для интеллигенции и заодно и другие дома, в которых были размещены ранее эвакуированные.

В одном доме, в ужасных условиях проживали вывезенные на ра­боту в Ригу на фабрику электрических приспособлений жители Орла. Жили они по десять человек в комнате без мебели и спали на полу. Люди жаловались, что латыши их притесняют, да еще грозят всех расстрелять. Для того, мол, и поместили их в бывшем гетто, что отсюда только одна дорога – на тот свет.

Мы старались как-то успокоить людей. Сказали, что мы от Рус­ского комитета, и я показал им удостоверение на немецком языке. Я сделал несколько фотографий и обещал доложить начальству об их плачевном положении.

То, что мы с женой увидели в этот день, показалось нам ужас­ных, хотя через полгода мы сами попали под Веной в подобные же условия, и они нам тогда показались хоть и не очень удобными, но все же сносными.

На следующий день я поехал в Русский комитет. Г.Алексеева там не было, а служащий, не выслушав меня до конца, предложил мне изложить все это письменно.

 

 

 

В бывшем гетто были размещены только советские «беженцы». Собственно говоря, это не были настоящие «беженцы», а, в боль­шинстве, насильно вывезенные. Немцы насильно вывозили граж­данское население для того, чтобы, с одной стороны, вблизи пере­довых линий не было никого, кроме военных, а с другой стороны, чтобы не было угрозы со стороны партизан. Деревни сжигались, а в городах искали с собаками спрятавшихся в подвалах. Всех отпра­вляли в лагеря для работы в Германии или в Прибалтике. Что ка­сается русских из Прибалтики, оказавшихся среди беженцев, то им давали квартиры в Риге или других городах. Как хорватский под­данный, я бы тоже мог получить квартиру в Риге, но я хотел быть с русскими людьми и, по мере сил, помогать им. На всякий случай я все же поехал в Главное полицейское управление и зарегистри­ровался как иностранец. Эта маленькая формальность сослужила мне потом большую службу.

Посетителей у меня было немного. Я помогал им чем мог. Это были либо женщины, либо пожилые, и мне приходилось не только выписывать им ордер на квартиру, но и самому грузить и доставлять им кровати, столы, стулья, ведра, тазы и кувшины. Очень часто, переночевав в выбранной ими квартире, люди потом просили выдать им ордер на другую, и я в этом никогда не отказывал, хотя Бродерс говорил мне, что я это совсем не должен делать.

 

Спокойная жизнь кончилась в субботу утром, 10 февраля, с прибытием первых эвакуированных из Пскова. Рано утром Бродерс прислал человека с просьбой сразу прийти к нему в Беженское управление. Я пришел и просто столкнулся с ним в маленьком коридорчике. Он схватил меня за руку и потащил к себе в кабинет.

– Очень хорошо, что вы пришли, Ваша помощь мне очень нужна. Знаете ли, что вчера была назначена всеобщая эвакуация Пскова? Люди собрались на станции, а ваши же налетели и перебили тьму народу. Псков весь разрушен. С утра к нам один за другим приходят транспорты. Для вас я выделил специальную комнату. Там уже люди, которые вас ждут. Проверяйте документы и смотрите, чтобы в дома для интеллигенции не затесалась всякая шпана.

Я забрал всех ждавших меня людей и пошел с ними в ближайший дом, предложив самим выбирать себе комнаты и ждать меня, а сам побежал домой сообщить о случившемся.

Ближайший дом был четырехэтажным. Его недавно дезинфицировали. Во время дезинфекции на герметически закрытых окнах и дверях были надписи по-немецки и по-латышски, что «входить опасно для жизни». Несмотря на то, что все окна были долгое время открыты настежь, чувствовался резкий запах газа.

 

Комнаты были пустыми и неуютными. На каждом этаже была одна уборная и один водопровод. До войны здесь жили бедные рабочие, а в беженских условиях, где в одной комнате на нарах жило по десять человек, одну комнату на семью можно было считать привилегией.

Я пришел и вместе с управдомом начал выдавать ключи от комнат тем, кто уже выбрал приглянувшуюся им комнату. Я записывал, кому дал какую комнату и, кончив с первой партией, поспешил назад в канцелярию. Там меня ждали новые люди. Я дал им адрес дома, который я уже начал заселять, и посоветовал выбирать себе 2-3 номера комнат, на тот случай, если первый номер окажется уже занятым. Конечно, я бы мог этого не делать, а выдавать комнаты по порядку номеров, но мне хотелось проявить как можно больше человечности к людям, попавшим в беду.

Работа кипела. Я выписывал ордера на комнаты, составлял списки на то барахло, которое именовалось «мебелью», ходил с людьми на склады, помогал им грузить. Работал до позднего вечера,по­ка все не получили крыши над головой, продовольственные карто­чки и дрова, и, конечно, дико устал.

В дома для интеллигенции принимались только имевшие среднее или высшее образование и мне приходилось кое-кому отказывать, В первый же день первые два дома оказались заполненными. У ме­ня оставались в запасе еще два дома,

 

20 февраля было воскресеньем, но я решил встать пораньше и посмотреть, что у меня творится в канцелярии. Оказалось, что все служащие Беженского управления во главе с Бродерсом были на местах, а меня ждали новыепросители, Я был очень усталым со вче­рашнего дня и попросил Бродерса дать мне несколькогрузчиков на помощь, так как устал от погрузок и разгрузок, Бродерс сразу рас­порядился прислать мнелюдей, а самбуркнул: «Елкис-палкис, кто вам сказал самому грузить», Все жемнеи впредь приходилось по­могать при погрузках, так как мне совесть не позволяла стоять с ру­ками в карманах и наблюдать, как женщины и пожилыемужчинынапрягались с тяжеловесными железными кроватями и тюфяками.

 

Проверка документов было делом нелегким. Нe знаю почему, но люди редко предъявляли мне дипломы, а показывали обычно всяко­го рода справки. В сомнительных случаях я обращался к Бродерсу, но он, не вникая в дело, говорил мне: «Гоните их в шею». Он был всегда очень занят, и ему действительно некогда было вникать в подробности. Может быть, он и меня погнал бы в шею, но я счи­тался за Русским комитетом, с которым он не хотел ссориться. Как мне говорили в Русском комитете,он был рад, что делами интелли­генции ведает не он с латышами, а представитель Русского комите­та, и если будут какие-то жалобы, то он окажется в стороне.

 

Помню, как в первый или второй день прибытия эвакуированных одна женщина напористо требовала от меня ордер на определенную комнату в определенном доме. Ни дипломов, ни справок у нее не было, и я ей отказал, но она, повысив голос, сказала, что ей сам Бродерс дал эту комнату. Я пошел в кабинет Бродерса, но его не нашел. Я сказал ей, чтобы она принесла письменное разрешение от Бродерса. Онаушлаискать Бродерса. Через пару часов она броси­ла мне на стол записку от Бродерса. Меня в НТС предупреждали, чтобыя был осторожен с управдомами, так как все они работали на СД (SD — Siecherheitsdienst — немецкую службу безопасности), и я подумал, что и она может быть тоже подослана ЭсДэ. Чтобы убедиться, я прошел с запиской к Бродерсу и спросил, не ошибка ли тут. Бродерс взял записку и посмотрел на меня с улыбкой, как на наивного мальчика.

– Никакой ошибки нет. Дайте бабе комнату, так как это требу­ет от меня ЭсДэ.

Я изобразил на лице испуг и сказал, что готов ей дать лучшую комнату в доме.

– Никакой ей лучшей комнаты не надо. Дайте ей ту, которую я указал.

Я попросил Бродерса давать в будущем записки. Он согласился, но свою записку мне не вернул. Я понял, что таковы правила игры. Пару раз я получал от него такие записки и всегда их ему возвра­щал. Видимо, у ЭсДэ были сексоты среди интеллигенции, но не в достаточном количестве.

 

Было у меня и еще одно столкновение с сексотами. Два интелли­гентных парня получили у меня квартиру. Потом она им не понра­вилась и я им выдал ордер на другую. Другая им тоже не понрави­лась и они попросили дать им ту, которую они первоначально от меня получили. Я извинился, сказав, что я уже успел ее отдать ка­кому-то профессору. Тогда один из них сказал мне:

– Выкиньте старика вон из нашей комнаты.

– Эта комната перестала быть вашей после того, как вы из нее ушли и получили другую комнату.

– А знаете ли, кто мы такие? Да мы работники ЭсДэ! – закри­чал парнишка и бросил мне на стол удостоверение. Я тоже закри­чал, что знаю, где они работают, а вот они не знают, где я рабо­таю, и чтобы они немедленно убирались.

Посетители качали головами и выражали мне сочувствие. Я ска­зал, что мне надо выйти, и попросил подождать. Взявши список квартир, я пошел к Бродерсу и с испуганным видом рассказал ему о случившемся. Бродерс внимательно меня выслушал, записал их фамилии и адрес и сказал, чтобы я ничего не боялся, что они не имели права публично заявлять, что работают в ЭсДэ, и что за это им будет.

Через пару дней я их встретил на улице. Увидев меня, они сня­ли шапки и приветствовали меня:

– Здрасьте, господин начальник! – Видно им здорово влетело.

Кроме немецкой ЭсДэ, за нами следила латышская полиция. Чуть ли не с первого дня они выдавали специальные удостоверения с надписью на немецком и латышском языках: «Только для беженцев с территории СССР» («Nur fur Kriegsfluchtlinge aus dem Gebiet der UdSSR»), и далее также и по-русски: «Латвийский генеральный округ. Удостоверение личности».

 

Мое удостоверение за номером 20622 я получил 24 февраля. Кроме фотографии, на нем были т отпечатки двух пальцев. Удостоверения были сроком на полгода до 24 августа 1944 г.

С первого же дня у меня с полицией наладились хорошие отноше­ния. Находясь первые дни в их комнате, я помогал им разбираться в разных советских документах и справках. Потом, когда я получил от­дельную комнату, в которой потом разместился еще три работника Русского комитета, Олег Анисимов, который был во главе Беженско­го комитета, Миловский, его помощник, и Монокандилос, полицейские приходили ко мне, в случае необходимости, за помощью.

Однажды в канцелярию Русского комитета пришел немецкий офицер по фамилии Бруно [Бруне? — Ред.]. Он был уроженцем Санкт-Петербурга и вдуше русским человеком. Оказавшись после революции в Германии, он стал немецким подданным (Reichsdeutsche) и во время войны занимал в Пскове крупную должность в хозяйственном управлении (WiKaDo – Wirtschaftskomando).

 

Он всюду, где мог, помогал русским. От о.Георгия Бенигсена, с которым был знаком с времен Псковской миссии, я знал, что он помогает детскому приюту, но мы не встре­чались, и он не подозревал, что я о нем многое знаю.

Войдя в канцелярию, Бруно спросил, кто здесь господин Полчанинов. Я встал и пошел к нему навстречу Он. протянул мне руку, представился и сказал

– Господин Полчанинов, я привел Вам человека без докумен­тов, но я, немецкий офицер, ручаюсь за него. Зная, что вы заботи­тесь здесь о русской интеллигенции, прошу вас позаботиться о гос­подине Белоусове. Во время всеобщей эвакуации Пскова он попал в тюрьму, а при ликвидации тюрьмы его просто посадили в транс­порт и отправили в Pигу без всяких документов.

– Господин Бруно, – сказал я – сперва пройдемте со мной и господином Белоусовым в отделение латышской полиции и попро­сим выдать ему удостоверение личности, а о прочем я побеспоко­юсь.

 

В латышской полиции Бруно повторил сказанное мне, подчерк­нув, что он, немецкий офицер, ручается за господина Белоусова.

Латышский полицейский выслушал немецкого офицера стоя, по­том сел и предложи нам сесть. После этого, как-то не обращая вни­мания на немецкого офицера, латыш обратился ко мне:

– Полчанинова кунгс, знали ли вы Белоусова кунгса в Пскове?

Я, конечно, сразу, хоть и видел его впервые, подтвердил, что знал господина Белоусова по Пскову.

– Тогда нам вашего ручательства достаточно.

Полицейский составил протокол и дал его только мне подписать. Бруно понял, что все это было направлено не лично против него, а против немцев вообще.

Надо сказать, что латыши были очень разочарованы тем, что нем­цы, освободив их от советской власти, лишили их даже надежды, что после войны у них будет независимое государство. В Латвии бы­ло известно, что, сделав из Чехии протекторат, немцы сохранили там чешские деньги – кроны, а для завоеванной Польши – злоты. Выпускались там и особые почтовые марки в местной валюте. При­балтийские же страны, в том числе и Латвия, были всего этого ли­шены. Там в обращении были немецкие марки, а на почтах те же немецкие марки, только с надпечаткой «Остланд». Конечно, у ла­тышей не было выбора, и им пришлось из двух зол выбрать нем­цев, как меньшее зло, и удовлетвориться скромным самоуправле­нием.

 

Вернувшись в помещение Русского комитета, и Бруно и Белоусов меня очень благодарили, а я чувствовал себя неловко, будто бы я в чем-то был виноват. Чтобы сгладить впечатление, я сказал Бруно, что слышал о нем много хорошего и от о. Георгия Бенигсена, и от девушки из ветеринарной лечебницы (на которой я женился). Бру­но заулыбался, просил передать Вале привет и как будто бы забыл о случившемся. Я Белоусову дал адрес дома, в котором он должен был выбрать себе комнату, и они оба ушли, очень сердечно попро­щавшись со мной.

Белоусов вернулся ко мне один за ордером на комнату. На нем была какая-то ужасная одежда, и я решил спросить Бродерса, нель­зя ли достать Белоусову что-нибудь более приличное. Бродерс ска­зал, что нового костюма он дать не может, но дал записку на склад одежды, где хранилась еврейская одежда. Заодно Бродерс выписал и записку на кровать и прочее.

 

Мы пошли вместе к главному немцу и от него с солдатом СС на склады. Не найдя на месте сторожа, он изверг массу латышско-рус­ских ругательств и пошел искать Фогеля. Так звали сторожа склада с одеждой. Вскоре мы оказались свидетелями, как тучный и немо­лодой еврей бежал к складу одежды, подгоняемый ударами солдата в спину и по голове.

Я не выдержал и сказал солдату, что все же не хорошо так бить старика, а он мне ответил:

– Не жалейте. Все эти жиды, которых вы видите, все они заслу­жили себе жизнь доносами на соплеменников и службой во внут­ренней полиции. Посмотрели бы вы как они, в свое время, избива­ли своих же жидов.

 

Почти весь февраль у меня было много людей, нуждавшихся в жилище и мебели, но к концу месяца ко мне стали приходить толь­ко единицы, вроде бедного Белоусова, и я решил в одной большой комнате в доме 7 на улице Виляну, которая раньше была не то ев­рейским клубом, не то молельней, устроить библиотеку и устраивать там по четвергам в 19 часов доклады от имени Кружка молодежи. В планы Русского комитета входила не только правовая защита рус­ских, но и культурная деятельность. Я обратился к начальнику Бе­женского комитета Анисимову, чтобы поделиться с ним своими пла­нами. Он сразу дал свое согласие и обещал достать книги. Частич­но это были книги, изданные Отделом пропаганды Север (PAN – Propaganda Abteilung Nord), печатавшиеся в Риге, и дореволюцион­ные, и довоенные, и даже советские, но с печатями немецкой цен­зуры. На многих книгах были овальные печати «Псковский государ­ственный музей – Библиотека».

 

В марте все еще приходили ко мне эвакуированные с просьбой о предоставлении им комнат в домах для интеллигенции, но их было уже не так много. В начале марта, на пожарной машине, прибыл из Пскова руководитель НТС Павел Васильевич Жадан (1901-1975). В своей книге «Русская судьба» (с. 177-184) он подроб­но написал, как знавший его по Пскову немецкий генерал, на­чальник Гражданского отдела группы армий «Север», пригласил его и Владимира Петровича Аксёнова, бывшего районного началь­ника из Острова, в создаваемый немцами комитет помощи рус­ским беженцам, начальником которого был назначен немецкий офицер, вернее зондерфюрер (зондерфюрерами в германской ар­мии называли рядовых, исполнявших офицерские должности, и потому считавшиеся офицерами). Этот комитет назывался Цент­ральным отделом информации IV – отдел помощи (Zentralauskunftstelle IV. Abteilung Hilfswerk) при Верховном воен­ном командовании Север (Oberkommando der Heeresgruppe Nord) и ему была поручена забота о беженцах в Латвии и Эстонии. Этот комитет сотрудничал с русскими комитетами в Латвии и Эстонии и с беженским отделом Русского комитета в Латвии, возглавляемым Алексеевым. Жадан сделал очень много для помощи русским людям.

Кроме юридической защиты, Русский комитет включал в свои планы и культурную деятельность. Получив согласие и помощь комитета, я открыл в доме 7 на улице Виляну библиотеку для беженцев. Русскому комитету удалось получить кое-что из книг вывезенной немцами библиотеки псковского музея, которая, помещаясь в Солодёжне, обслуживала в годы оккупации жителей города.

 

Было решено, что заведовать библиотекой будет моя супруга — Валентина Петровна. Об открытии библиотеки я сообщил, вывесив объявления во всех моих домах, а также, с разрешения Бродерса, и в управлении, где были беженские канцелярии. Я попросил нашего псковского художника Николая Дмитриевича Сабурова нарисовать на верхней части задней стены панораму Псковского кремля, а на столбе, поддерживавшем потолок, «дуб зеленый» с ученым котом на златой цепи. Эти рисунки придавали особый уют помещению и создавали псковский дух у посетителей.

В рижской газете «Русский вестник» от 1 июня было дано краткое описание помещения библиотеки и места сборов Кружка молодежи (официальное название). Стенная роспись Сабурова, которая была упомянута в заметке, произвела на корреспондента сильное впечатление.

Пары сот книг, которыми я располагал, было явно недостаточно. Люди говорили, что им пришлось бросить во время эвакуации свои домашние библиотеки, которые сейчас могли бы очень пригодиться. Я решил поехать во Псков за книгами. При помощи Русского комитета было получено разрешение, и ко мне приставили двух работников Einsatzstab Rosenberg, знавших, какие книги можно было брать для библиотеки, а какие нельзя. Обоих я знал по Пскову. Это были Великанов и Черепенькин, сын бывшего городского головы Пскова.

 

С пропуском через границу, полученным через Русский комитет, я купил на станции билет и поехал со своими спутниками во Псков. Поезд шел всю ночь и утром остановился в открытом поле. Станция была разрушена, и туда нельзя было проехать. Немцы стали выгружать амуницию и грузить использованные артиллерийские гильзы, а мы пошли к начальству со своими бумагами, чтобы объяснить, кто мы и зачем сюда приехали. Немец объяснил нам, что Псков считается на линии фронта и штатским людям без военного сопровождения ходить не разрешается. К нам приставили какого-то русского солдата с нашивкой РОА, который разрешил мне даже делать фотографии. Мы получили подводу и на нее погрузили все, что считали нужным. Там в развалинах, кроме книг, я нашел икону св.Михаила и брозовый бюст Пушкина, которые сейчас хранятся в нашей семье.

 

Вместе с солдатом мы пришли в русский госпиталь в одном из зданий Военного городка и посетили двух псковичек из молодежных звеньев – Люсю Егорову и Анисимову.

Обе были ранены при налете 18 февраля на железнодорожной станции во время всеобщей эвакуации. Они не могли ходить, и немцы таких, как они, оставили в госпитале. Мы посетили и заведующего больницей д-р Павла Геннадиевича Горицкого, которого я знал как руководителя группы НТС. Он мне рассказывал, что он потребовал, чтобы его и несколько человек медицинского персонала оставили с больными. До войны д-р Горицкий был завучем в медицинском техникуме¹ и преподавал хирургию. Как началась война, он отправил свою семью в Поволжье, а сам остался с ранеными, поступавшим в госпиталь с первых дней войны. С приближением фронта их становилось все больше и больше, а к моменту отступления красноармейских частей из города работы, особенно для хирурга, было столько, что, в общем-то, о себе думать было некогда. Немцы, разрешив первоначально д-ру Горицкому остаться с ранеными в Пскове, все же потом большинство персонала, включая и д-ра Горицкого, вывезли в Ригу. Там он был арестован СМЕРШем, но впоследствии освобожден. Д-р Горицкий, не заезжая в Псков, уехал искать в Поволжье свою семью и о его дальнейшей судьбе ничего не известно².

 

Если бы в январе-феврале 1944 г. Красная армия прорвала немец­кую укрепленную линию «Пантера», то большинство населения ос­талось бы на своих местах. Люди ждали своих, надеясь, что больше трех лет не получат. Люди прятались в подвалах, но немцы их ис­кали с собаками и отправляли кого в Прибалтику, а кого и в Гер­манию. Задержка наступления дала возможность немцам вывезти многих трудоспособных и даже нетрудоспособных жителей Псков­щины. Только 22 июля 1944 г. советские войска вступили в совер­шенно обезлюдевший Псков. К приходу Красной армии во Пскове осталось всего 143 человека³.

В помещении библиотеки устраивались раз в неделю доклады. И докладчиками и слушателями были беженцы, жившие на форштадте, в так называемом «Беженском городке», но были и приезжавшие из города. От докладчиков Комитет требовал чтобы они вкрат­це изложили мне в письменном виде содержание своего доклада. Один докладчик, выступая на философскую тему, сильно уклонил­ся от намеченного плана. Я не хотел его обрывать, но обдумывал что и как ему сказать. На этом докладе случайно был Жадан, кото­рый в своих воспоминаниях описал этот случай (с. 186-187):

 

«Аудитория, человек сорок самого разного возраста, реагировала вяло. Вдруг в задних рядах поднялся невысокий, с седой бородой, профессорского вида человек и сказал мягким голосом: «Разрешите мне сказать несколько слов по поводу доклада. Прочитанный док­лад не имеет отношения к философии, а представляет собой ком­пиляцию из большевицких пропагандных брошюр. Затем он по по­рядку доказал несостоятельность положений докладчика. Правиль­ный русский язык, ясное выражение мыслей захватили аудиторию, и в ответ раздался гром аплодисментов». Жадан назвал его Нико­лаем Ивановичем Осиповым, но настоящая его фамилия была По­ляков. Осиповым он стал уже после войны в лагере Менхегоф, что­бы избежать выдачи большевикам. Я его попросил выступить со своим докладом по затронутым вопросам на следующей неделе. На­до сказать, что его доклады, а он не раз выступал, всегда привле­кали самое большое число слушателей.

 

О случившемся узнал Анисимов и подробно расспрашивал меня как о докладчике, так и о выступившем Полякове. Он сказал мне, что докладчик был видимо, подослан теми, кто хотел бы покончить с докладами под предлогом, что я не могу их как следует контроли­ровать, но Бог был милостив, Поляков спас положение, и немец, го­воривший с Анисимовым, остался доволен, что мы справились сво­ими силами и посрамили советскую пропаганду. Кроме Полякова, частым докладчиком был Борис Андреевич Филистинский (1905-1991), сосланный после лагеря в Новгород, ставший после войны в США известным, литературоведом Филипповым. Читал у нас лекции и известный в России, а потом в эмиграции религиозный философ Иван Михайлович Андриевский (Андреевский).

В марте же я возобновил работу с молодежью, с которой работал во Пскове при Миссии, 14 март было основано первое звено и названо именем псковитянки Св. вл. кн.Ольги. Вслед за звеном девочек, было создано звено мальчиков, во главе с Петей из Св.-Дмитриевского приюта. Мальчики попросили у меня дать им отдель­ную комнату, которую они почистили и оклеили обоями. Сборы проводились раз в неделю, и поначалу я был вожаком и одного и другого звена. Потом было создано звено из старших девочек. Звено решило устроить спектакль, и жена начала с ним подготовку. Ребята все время прибывали, и чтобы правильно наладить работу, мне нужна была помощь. В НТС мне посоветовали обратиться к Борису Дмитриевичу Лузину (1918-2000), скаутскому руководителю и члену НТС. Через него я познакомился и с другими рижскими скаутскими руководителями, среди которых главным был Николай Родионов (1904 г.р.), бывший одно время начальником старейшей 3-й дружины (по латвийской терминологии, а по-русски – отряда). Родионов мои планы работы с беженцами встретил более чем прохладно. Мой рассказ о работе в Югославии до войны, о подпольной работе в Югославии, Германии и Польше он слушал, как мне кажется, только из вежливости, зато подробно рассказал мне о работе русских скаутов в Латвии, подчеркивая, что они не эмигранты, и потому работа у них велась по-иному. Меня он сразу признал скаутом, но о моих советских ребятах и слышать не хотел.

Выручили меня несколько молодых гайд (девушек-скаутов), членов НТС. Они не делили русских на «своих» и «чужих». Одна из них работала с советскими сиротами, которых в Ригу привезли немцы и для которых старообрядцы устроили приют в своей Гребенщиковской общине на Московском форштадте (переименованном местными властями в Латгальский форштадт). Она занималась раз в неделю с сиротами 7-10 лет, по волчатской системе, применяемой у скаутов для младших. У нее был опыт работы, и дети ее очень любили. Для самых младших в Гребенщиковской общине был устроен детский сад с постоянной работницей. Следует отметить, что немецкий отдел пропаганды (PAN – Propaganda Abteilung Nord) выпустил для русских детских садов на оккупированной территории три листа бумажных игрушек. В Риге в них особой надобности не было, так как русские жители для сирот пожертвовали много хороших игрушек. Две ее подруги проводили сборы, тоже раз в неделю, в помещении библиотеки, каждая со своим звеном, состоявшем из советских девочек-беженцев. Они тоже знали, что и как надо делать.

 

Без их помощи я бы не справился.

Ребята регулярно посещали госпиталь РОА – Русской Освободительной Aрмии, и на Пасху я устроил с ними маленький спектакль. Ставили басни, декламировали и пели. Под руководством Лузина ребята ездили в зоологический сад и на Взморье. За нами, в том числе и за мной, следили и немцы и латыши. Последние с самого начала были недовольны тем, что русские имели возможность жаловаться на их действия прямо немцам, но ничего не могли поделать. Подозреваю, что провокация с докладчиком бы­ла делом их рук. Была у меня и еще одна неприятность.

Дело было на Страстной неделе. Я пошел за картошкой в бли­жайший магазин. Было рано, но перед входом уже стояла очередь. Люди стояли давно, а магазин был закрыт. Наконец пришел хозяин и объявил, что картошки нет. Люди стали протестовать, что их зря заставили так долго ждать, а хозяин, показав на записку на латыш­ском языке на дверях, сказал, что, мол, об этом было сказано в за­писке. Тогда я обратился к нему и сказал, что имея в виду русских покупателей, не понимающих по-латышски, он бы должен был на­писать и по-русски. Хозяин, повысив тон, заявил, что здесь Латвия, что он не обязан писать по-русски. Я тоже, вероятно, повысил тон, и проходивший мимо латышский полицейский потребовал от меня предъявить документы. Взяв мое удостоверение, он сказал, что до­ложит о случившемся начальству. Вечером я был арестован.

 

Я считал, что как служащий Русского комитета должен был засту­питься за русских людей, и надеялся, что попаду к немцам и они ме­ня поймут.

Меня доставили в главное управление полиции и отправили сра­зу в подвал в камеру. Там уже был один заключенный, говоривший по-русски, что было не редкостью в Риге. Я довольно скоро догадал­ся, что это так называемая «наседка», то есть человек, который под видом заключенного должен был у меня как можно больше выведать, чтобы потом обо всем доложить начальству. О существовании «наседок» я слышал от членов НТС.

Ни в первый, ни во второй день меня никуда не вызывали. Мой сокамерник говорил, что вот и его арестовали недели две тому на­зад и тоже «забыли», а что это самое страшное. Он мне стал что-то плести, что его арестовали по пустяку, и конечно, сразу отпус­тят, да вот вся беда, что не вызывают. Он стал мне говорить, что боится прихода русских и спросил, как дела на фронте. На фронте было затишье, и я ему стал говорить, что немцы оставили Ленинградскую область для сокращения и укрепления своего фронта, что немцев Остланд часть «Новой Европы», куда Красную армию ни при каких условиях не пустят, и что ему не стоит волноваться.

 

У меня при аресте забрали не только содержимое карманов, но и пояс, и шнурки для ботинок, а у него в кармане нашелся огрызок карандаша и какой-то клочок бумаги, и это мне тоже показалось подозрительным. Чтобы как-то скоротать время, он предложил играть в шашки. На досках, на которых мы спали, он сразу начертил игральную доску, а из бумажки скатал маленькие шарики – шашки. Мы играли в шашки, а он расспрашивал меня и о деле, по которому я попал в тюрьму, о семье, о том, кем я был в Советском Союзе и не был ли, не дай бог, в комсомоле. Он меня утешал, что меня сразу выпустят, как только допросят, но беда, если придется долго ждать этого допроса. Он предложил, что когда принесут нам еду, попросить стражника напомнить о нас начальству. Я ему сказал, что за меня как служащего Русского комитета, наверное, хлопочет начальство, и русское, и латышское. Он мне говорил, что не надо терять надежды, что мое положение не так уж плохо, а вот с ним беда, что за него некому хлопотать. Вечером мы оба обратились с просьбой к стражнику напомнить о нас начальству. Сокамерник говорил по-латышски, а я по-русски.

На следующий день моего сокамерника вызвали на допрос. Думаю, что это был не допрос, а доклад о том, что ему удалось от меня узнать. Когда он вернулся, то я поздравил его, что наша просьба через стражника была услышана, и спросил его, неужели он раньше не обращался к стражникам с такими же просьбами. Он сказал, что нам попался хороший человек, а что до сих пор, сколько раз он ни просил, ничего не помогало. Он меня старался и утешить, и ободрить. Меня вызвали на следующий день после него.

 

Следователями по моему делу были трое молодых латышей. Они мне сказали, что я обвиняюсь в хулиганстве, подстрекательстве людей и сопротивлению власти, т.е. полиции.

Я сказал, что с моей стороны никакого сопротивления власти не было и что я отдал полицейскому свое удостоверение по его первому требованию.

– Да, но вы ему наговорили грубостей.

– Никаких грубостей я полицейскому не сказал. Может быть, он плохо понял, что было сказано по-русски. И даже если было что-то сказано грубо, то это нельзя назвать сопротивлением власти.

– Все это входит в понятие вашего хулиганского поведения.

– Смею утверждать, что с моей стороны никакого хулиганства не было. Допускаю только, что полицейский не привык слышать возражения и объяснения со стороны людей, да еще по-русски, и назвал мои объяснения хулиганством.

– Не это главное. Главное, это ваша агитация.

– О какой агитации идет речь? Люди стояли в очереди и возмущались отношением торговца к ним. Я же хотел им показать, что я через Русский комитет улажу это дело к всеобщему удовольствию.

– Мы вас знаем как старого комсомольского работника, и слу­чай с картошкой не был единственным.

 

Я поинтересовался, откуда у них такие сведения и можно ли им верить. Они сказали, что у них точные данные, а я сказал, что мо­гу доказать, что никогда не был в комсомоле.

– Таких удостоверений никому в СССР не выдавали.

Я попросил принести мои вещи, взятые у меня при аресте, и ко­гда их принесли, вынул из мешочка мой хорватский паспорт.

– Вот видите, я никогда в Советском Союзе не был и в комсо­моле не мог состоять.

Следователи этого не ожидали, но один из них нашелся и спро­сил меня, почему я как хорватский подданный оказался в Бежен­ском городке с удостоверением, в котором говорится, что я поддан­ный СССР. Я объяснил, что мне было удобнее иметь квартиру в пя­ти минутах ходьбы от места работы и что в главном полицейском участке, где я сразу зарегистрировался как хорватский подданный, не было возражений против моего места жительства, а что касает­ся удостоверения, то я решил не протестовать. Моя жена хорват­ского паспорта не имеет, а теща и не имеет права на хорватское подданство.

На следующий день меня выпустили. Это была Страстная пятни­ца, 14 апреля 1944 года. Пасха встречалась нашей семьей с особой радостью. Конечно, за меня хлопотал Русский комитет, но, вероят­но, главную роль сыграл Бродерс, который обещал жене похлопо­тать за меня. Когда меня отпускали на волю, мне было сказано, что­бы я не забывал, что нахожусь в Латвии и чтобы уважал ее зако­ны.

 

Когда я пришел поблагодарить Бродерса, он мне сказал, чтобы я был осторожней, а в Русском комитете высказали мнение, что мой арест был задуман как удар по Русскому комитету, у которого есть немало врагов среди латышей.

Православная церковь Латвии жила по новому стилю, и для на­ших скаутов день св. Георгия приходился на субботу, 23 апреля. По­этому празднование было перенесено на воскресенье 24 апреля. Ме­ня пригласили, но когда я спросил разрешение привести с собой не­сколько человек псковичей, которых я принял в Пскове в скаут­скую организацию, мне было сказано, что они приглашают только меня, без советских ребят. Я конечно, отказался, но Лузин уговорил меня не бойкотировать встречу, которая должна была бы быть для меня интересной. Это был самый настоящий подпольный скаутский сбор. То, что можно было сделать при немцах, на следу­ющий год, в советских условиях, было уже немыслимо.

В доме одного из руководителей собралось около тридцати юно­шей и девушек и началось торжество. Главным считался Николай Родионов, который скомандовал построиться по дружинам (отрядам). Картина была трогательная. Стояло семь дружин, в которых было от двух до шести человек. Родионов сказал слово перед стро­ем, что мы, мол, «последние из могикан» русского скаутизма, вспом­нил, как до войны в этот день стояло несколько сот скаутов и гайд (девочек), сказал о трудностях в настоящее время и о том, что от будущего ничего хорошего нельзя ожидать. Затем была перекличка дружин. Номера дружин соответствовали латвийским номерам, ибо русские скауты и гайды были в составе Латвийской центральной скаутской организации.

На этом официальная часть была закончена, и началось шутли­вое награждение «орденами» (оригинальная традиция). За мои ши­рокомасштабные планы разведческой работы мне пожаловали «Ор­ден солнца 1-й степени на розовой ленте на шею». Одному счаст­ливому отцу пожаловали орден соски, а начальнику бывших речных скаутов, потопившему скаутскую лодку, – «Орден подводной лод­ки». Были и другие «ордена», и все они были вырезанными из плотной бумаги и по-разному раскрашенными. Потом были угощения и ностальгическая беседа о добром старом времени.

 

Убийство митрополита Литовского и Виленского, экзарха Латвии и Эстонии Сергия (Воскресенского) произвело ужасное впечатление на русских о Прибалтике, включая и беженцев. 27 апреля в Вильне был первый и последний выпуск Пастырско-богословских курсов, созданных митрополитом Сергием для миссионерской работы в Рос­сии. По дороге в Каунас (Ковно) экзарх, двое его спутников и шо­фер были убиты, как было официально объявлено, советскими пар­тизанами. Одновременно стали говорить, что это дело рук немцев, которые всегда к нему относились враждебно.

Немцы имели все основания ожидать беспорядков и потому на панихиду в Рижский собор надо было иметь специальный пропуск с печатью собора, Контроль у входов в собор был поручен служащим Русского комитета, в том числе и мне. Запомнился мне случай с гестаповцем. Я стоял у боковых дверей, когда ко мне подошел немец в штатском в сопровождении двух немецких телеграфисток (Blitzmädel) в форме. Вместо пропуска с печатью русской церкви он показал мне овальный брелок с надписью Гестапо (Geheimlichestaatspolizei). У меня в руках был образец церковного пропуска, который я ему показал, сказав, что имею приказ пропус­кать только с такими пропусками. Девушки возмутились, но геста­повец похлопал меня по плечу и сказал, что за этот вход он может быть спокоен. Думаю, что это была хорошая мина при плохой иг­ре.

 

В Беженском городке мы отмечали день св.Георгия, как было при­нято в России, по старому стилю – 6 мая. В помещении библиоте­ки был сложен «костер», по всем правилам, только с электрической лампочкой, замотанной в красную прозрачную бумагу. Было полное затмение и царило лагерное настроение. Было только несколько гос­тей из местных скаутов. Костер был начат пением разведческого гимна «Будь готов, разведчик, к делу честному…», что было большой неожиданностью для гостей. Я говорил о тяжелом времени, в кото­ром мы живем, и о борьбе за Россию вчера, сегодня и завтра.

Пелись песни – разведческие, РОА, советские, читались стихи. Гости, – рижские скауты и гайды, не верили своим глазам, что есть смена и что они не «последние из могикан». Всегда готовы! За Рос­сию! – это были последние слова у костра псковских подпольных разведчиков и разведчиц 6 мая 1944 года в Риге.

Лузин и девушки, которые вместе с ним помогали мне работать с ребятами, конечно, верили моим рассказам о подпольной разведческой работе в Германии, Польше и Югославии, другие относились с некоторым недовернем. Когда я стал расспрашивать о судьбе рус­ских скаутов в других городах Латвии, то оказалось, что никто ни­чего не знает, и только кто-то смог мне дать адрес А.Н.Гродзицкого в Режице (Dārzu iela 9). Я написал ему письмо, и мы сговорились о встрече. С Гродзицким я быстро и легко сговорился. Я рассказал как работал во Пскове и как теперь продолжаю работу в Риге. Он сказал, что старым режицким скаутам по примеру рижан было бы трудно встречаться, но он бы мог собрать кое-кого из знакомых ме­жду собой русских детей и попробовать с ними летом ходить в по­ходы. На этом мы расстались, и я с ним больше не встречался.

Каково же было мое удивление, когда после войны в Германии я встретил режичанина Алешу Афанасьева, который рассказал мне об одном походе под руководством Гродзицкого, в которомон участвовал.

 

Алеша, которому в 1944 г. было лет двенадцать, поделился своими воспоминаниями в разведческом журнале «Одиночка» (1946,№2, январь, Менхегоф, Германия): «В один теплый майский день старый скаутский руководитель Гродзицкий сказал нам, чтобы мы приготовили все необходимое к походу и на следующий день собрались бы в назначенный час уего дома. <…> Проверив, все ли у нас взято, мы направились в лес. <…> Там мы выбрали небольшую полянку, расставили имевшуюся у нас палатку, снесли в нее провизию и принялись за устройство лагеря. Первым делом Гродзицкий созвал нас всех троих вместе и стал показывать нам, как нужно устраивать печку в земле. Под его руководством мы быстро устроили печку, а потом принялись собирать хворост. Один из нас принес воды из озера для обеда. <…> Из имевшихся у нас продуктов вышел суп с картошкой и морковкой. На второе была яичница с жареной картошкой и салом На третье был чай с печеньем. После обеда, вы­мыв посудуи поставив ее сушиться, мы с полчаса отдыхали в па­латке. Начальник вам рассказывал про разведческую жизнь, про ла­герь, про дорожные знаки. После отдыха <…> из кустов, росших вокруг полянки, мы сделали арку у входа в лагерь. Между двумя соснами, росшими близко одна к другой, мы устроили скамейку. В пять часов вечера мы пригласили в гости наших матерей и угости­ли их чаем. Им очень понравился наш лагерь. После чая мы вымы­ли посуду и, собрав наши вещи, покинули лагерь».

 

Немецкий комитет помощи беженцам, о котором было сказано вначале, создал отдел розысков под названием «Русская почта», по­могавший беженцам найти своих родственников и друзей. Многие, у которых связь прервалась с первых дней немецкой оккупации, смогли наконец вступить с ними в переписку. Все годы оккупации русские люди были лишены не только права посещения родных и друзей за чертой населенного пункта, но и почтовой и телефонной связи. В Латвии, и вообще в Прибалтике, таких ограничений не бы­ло. «Русской почтой» воспользовалась и моя жена. Она нашла зна­комых по деревне Гнилки Островского района и от них узнала все, что там происходило в последние два с половиной года. В Гнилках побывали и партизаны, которые кое-кого убили и мобилизовали всех мужчин, потом в Гнилки нагрянули немецкие каратели и тоже кое-кого расстреляли, в том числе и калеку родственника, которого партизаны не взяли с собой.

 

В мае 1944 г. стало ясно, что в Риге нельзя оставаться, а надо ехать в Германию, вернее, в Австрию. В НТС давно считалось, что англо- американцы из Сицилии ударят по немцам в Югославии, где все было готово для поддержки десанта, и не допустят захвата Красной армией Югославии, а тем паче Австрии. После штурма англо-американцами 6 июня неприступного Атлантического вала стало ясно, что де­санта в Югославию не будет, но уже поздно было менять планы. Да и менять было нечего. Путь для отступления был только в Германию, а Австрия считалась ее частью.

Если во Пскове мне без труда дали пропуск через границу, то в Риге это оказалось не так просто. В соответствующем учреждении мне сказали коротко и даже угрожающе: никаких пропусков и ни­какой паники. Казалось бы, положение было безвыходным, но в НТС знали выход и из безвыходных положений. Оказалось, что су­ществует возможность получить пропуск в Германию через немец­кий комитет помощи беженцам. В НТС мне сказали, чтобы я там хорватского паспорта не вздумал показывать, а предъявил бы свое удостоверение беженца из Ленинградской области. Так я и сделал, и меня там встретили очень по-дружески. Уже 20 июня я имел в руках приказ немедленно выехать вместе с эвакуированными юри­стами и административными работниками в Германию («mit andern Juristen und Verwaltungsfachleuten aus dem Kreis der russ. Evakuierten baldigst in das Reich umgesiedelt werden…»). Далее говорилось, что мы не будем считаться «остарбейтерами», что можем брать с собой и деньги и одежду, но «мебель лучше не надо». Все это было сде­лано для нас, русских, нашими немецкими друзьями, Слава Богу, что такие были.

При виде такого документа служащие того же самого учрежде­ния, где не так давно со мной не хотели говорить, были исключительно любезны и немедленно выдали для меня и всей семьи про­пуска в Германию. Оформив отъезд, я уволился с работы в Русском комитете и пошел на железнодорожную станцию, чтобы спросить, сколько багажа можно с собою брать. Железнодорожник, подняв бро­ви, спросил меня, что это за вопрос, намекая, что нельзя вдаваться в панику, на что я ему сказал, что я беженец из Пскова и не знаю правил. Немец сразу подобрел и сказал, что могу брать сколько угодно вещей, но не должен рассчитывать на носильщиков

 

С Бродерсом у меня давно уже никаких дел не было, но я счи­тал своим долгом с ним попрощаться и поблагодарить его за доб­рое ко мне отношение. Он пожелал мне счастливого пути, а я ему – счастливо оставаться. Думаю, что в душе он волновался за свою судьбу, но умело это скрывал. То же самое было ив Русском комитете. Я сдал дела Миловскому и начал упаковываться.

На прощание я выпустил рукописный журнал «Перезвоны», в ко­тором дал берлинский адрес Андрея Доннера, через которого ребя­та смогли бы восстановить связь со мной и между собой. Сделал под копирку 5 экземпляров, оставил один себе, а 4 дал старшим де­вочкам-разведчицам, чтобы они размножили журнал и снабдили бы им всех ребят, устроил прощальный сбор и пожелал всем всего наи­лучшего. Я знал, что ребята ждали Красную армию как освободи­телей и не думали о возможных трудностях и неприятностях.

Передовицу в первом номере «Перезвонов», имея в виду коло­кольню в Псковском кремле, где происходили наши сборы, я закон­чил словами: «Сегодня на колокольне не звонят колокола, но мы ве­рим в возрождение России и знаем, что оживут седые свидетели Псковской и Российской славы и вновь загудят. Сейчас звенит толь­ко наш перезвон со страниц нашего журнала. Мы призываем веру­ющих в Россию откликнуться». На третьей странице были «Наши законы» – 12 разведческих законов, в которых вместо слова «Раз­ведчик» было слово «Будь!», но было добавлено: «Не мы придумали эти законы. Они существуют более 30 лет в организациях русской молодежи. Они выработаны на основе законов рыцарей и запорож­ских казаков. Впервые были введены в организации «Юных развед­чиков», основанной в 1909 году в Павловске». На девятой странице было приведено письмо Миры (Яковлевой, но фамилия не была ука­зана) из Купишки (Литва). Вот, что она писала: «Живу не в лаге­ре, а на хуторе у крестьян <…> Пряду, тку, умею запрягать лошадь, боронить, сеять и даже научилась ездить верхом <…> Что бы я сей­час отдала, чтобы хоть на час очутиться в той среде, в которой бы­ла во Пскове! Поблизости нет ни одной русской церкви, ни одной русской книги, так что негде забыть окружающее. Я взяла все не­обходимые брошюры для молодежной работы, но, увы, и работы здесь наладить невозможно, потому, что на 6 км. в окружности нет никого из русских».

 

Попрощался я и с рижскими скаутами. Они в Германию не со­бирались. Когда я предложил им дать мне, чтобы спасти, их скаут­ские знамена, то они мне сказали, что в этом нет надобности. Мы их, мол, сумели сохранить в 1940 г., сумеем и сейчас. Это было очень наивно и кое-кому стоило жизни.

Когда в июне-июле 1941 г, в Латвию пришли немцы, то латыши надеялись, что Латвия станет независимым государством, таким, как, например, Словакия или Хорватия. Среди латышей нашлось много добровольцев, пожелавших с оружием в руках бороться вместе с немцами против Советского Союза. В 1943 г. был создан Ла­тышский легион. Советских подданных в этот легион не брали, но русских с латвийским подданством брали наравне с латышами. По рассказам русских, служивших в легионе, к ним относились «спе­цифически», даже, можно сказать, враждебно, посылали на самые опасные участки. Русскому комитету пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться у немцев создания особой части для рус­ских. В июле 1944 г. был сформирован такой батальон, командиром которого был назначен Евгений Иванович Гакман, балтийский не­мец и большой русский патриот. В 1919 г. он служил в отряде кн. Ливена. После войны он жил и умер в Гамбурге. В этот батальон забрали и нескольких служащих Русского комитета, в том числе и Женю Кашкина, который в боях потерял ногу, Миловского и Монокандилоса, которые работали в беженском отделе на Московском (Латгальском) форштадте. С моим отъездом из Риги и их призывом в армию беженский отдел Русского комитета перестал существо­вать.

Считаю своим долгом поблагодарить Д.А.Левицкого за помощь в работе над этой статьей.

 

 

Ростислав Владимирович Полчанинов родился 27 января 1919 г. в Новочеркас­ске в семье офицера штаба Верховного Главнокомандующего при Николае II, уча­стника (полковник) Белого движения. Окончил русскую классную начальную школу в Сараево, учился в местной гимназии и на юридическом факультете Бел­градского университета. В 1931 г. вступил в Национальную организацию русских скаутов (НОРС), в 1934 г.- в общество «Русский сокол», в 1936 г.- в Националь­но-трудовой союз нового поколения (НТСНП). Осенью 1937 г. начал преподавать в Сараево в русской воскресной школе. В 1943 г. в Пскове, работая с псковской молодежью при Православной миссии, создал подпольный разведческий отряд НОРС. Был одним из главных руководителей подпольной работы НОРС в Европе в годы оккупации (1941-1943) Скаутмастер Организации российских юных раз­ведчиков (скаутов) (ОРЮР). В октябре 1951 г. прибыл с семьей в Нью-Йорк, где работал рабочим на фабрике, в 1967-1983 гг. – на радио «Свобода».В 1983 г. вы­шелна пенсию. Преподавал в русских Приходских школах до1979 г. Некоторое времябыл заместителемшкольного инспектора Синода Русской Православной Церкви(за границей). Для школсоставил ряд учебников по истории и географии России,историиРусской Америки и русских в Америке и по истории русского ис­кусства. Издает бюллетени «Страницы истории» и «В помощь руководителю». В июле 1987 г, возобновил издание журнала «Пути русского сокольства». В июне 1992 г принимал участиев съезде ОРЮР в России. Живет в Нью-Йорке.

 

1 – Средние специальные учебные заведенияПскова в 1920-30 гг. //Псков. На­учно практический, историко-краеведческий журнал. 2003. № 18. С.248,

2 – Письмо К.П.Обозного от 8.07.2003 в архиве автора. Сведениями о д-ре Горицком с псковским историком Константином Петровичем Обозным поделилась ученица и сотрудница доктора Ксения Ивановна Жемчужина

3 – См.: Колотилова С.И. и др. Псков. Очерки истории. Л. Лениздат.1971. С. 326.

 

 

24 октября 1944 года                                                        Допрос начат – 21-00.

Действующая Армия                                                                 Окончен – 22.45.

Я, ст. следователь УKP СМЕРШ 3 ПБФ капитан Огоньков допро­сил: Селихову Екатерину Николаевну, 1922 года рождения, уроженку г. Дрисса Витебской области Белорусской ССР, белоруска, из служа­щих, образование среднее, незамужняя.

 

ВОПРОС: При каких обстоятельствах Вы оказались в оккупированнойнемцами г. Риге?

ОТВЕТ: В период немецкой оккупации Витебской области я проживала в г. Дрисса доиюля месяца 1944 г.

2 числа июля 1944 года всвязи стем, что Дрисса подвергалась бомбардировке, я выехала к своему двоюродному брату Станислву Сейлис вс. Краславку Латвийской ССР, у Сейлис я и мать проживали в течение 4-х дней, а затем, не поладив с женой Станислава, выехали в г. Ригу, где и проживала до прихода частей Красной Армии.

ВОПРОС: Чем Вы занимались, проживая в г. Рига?

ОТВЕТ: До 24 июля 1944 года, проживая в г.Рига, я нигде не ра­ботала, а затем по рекомендации управдома Осипова Николая Осиповича (выехал с немцами в Германию) поступила на службу в Управление по делам беженцев, находившееся в то время [в]: г.Рига по Люценской ул., дом №38 и работала счетоводом.

ВОПРОС: Чем занималось «Управление по делам беженцев?».

ОТВЕТ: За время моей службы в «Управлении по делам беженцев» с 24 июля по 13 октября 1944 года мне стало известно, что это Управление занималось нижеследующим:

–  В распоряжении «Управления по делам беженцев» имелось около 12 домов по Люцинской, Мало-Горной, Московской и другим улицам, которое ведало управлением, и в тех домах размещались эвакуированные из Ленинградской и Калининской областях, которые добровольно [?] выехали с немцами, а последнее время в эти дома по­мещались также эвакуированные, признанные негодными к отправ­ке в Германию.

– Выдавало всем эвакуированным, проживавшим в этих домах, хлебные продуктовые карточки.

ВОПРОС: Кто возглавлял «Управление по делам беженцев»?

ОТВЕТ: Начальником «Управление по делам беженцев» являлся латыш Бродерс, его заместителем первое время был Невинский, а затем Катенин.

ВОПРОС: Кому подчинялось «Управление по делам беженцев»?

ОТВЕТ: «Управление по делам беженцев» непосредственно подчинялось гебитскомиссариату г.Рига, от немцев при этом управлении был шеф Бруно [Бруне? – ред.].

ВОПРОС: Какое отношение имело «Управления по делам беженцев» к «Русскому комитету»?

ОТВЕТ: Мне известно, что в г.Рига по ул. Известковой, 18 размещался «Русский комитет», но этот комитет никакого отношении к «Управлению по делам беженцев» не имел, а Управление находилось в распоряжении гебитскомиссариата.

ВОПРОС: Расскажите о структурном построении «Управлении по делам беженцев».

ОТВЕТ: Как я уже сказала, в «Управлении по делам беженцев» был начальник Управления и его заместитель. Кроме того, у них был секретарь латышка Шмерлинг Валентина.

Ответственная за распределение хлебных карточек Алексеева.

Машинистка Лескевич.

Делопроизводитель Набатов.

Счетовод – я, Селихова.

Бухгалтер Андреев.

Техник Бочелев, который ведал ремонтом домов, находящихся в распоряжении Управления.

Кроме этого, при Управлении были управдомами, а также полицейские, которые следили за порядком в домах и распределяли прибывших беженцев по квартирам.

ВОПРОС: Что входило в круг ваших обязанностей?

ОТВЕТ: Я как счетовод вела счетную работу, выдавала зарплату рабочим, которые работали по ремонту домов. Последнее время, примерно с 29 августа 1944 года, после того, как все сотрудники Управления добровольно выехали в Германию, а остались Бродерс, Катенин – и я, то мне пришлось ведать получением и выдачей хлебных карточек эвакуированным.

ВОПРОС: Какое денежное вознаграждение Вы получали, работая в    «Управлении по делам беженцев»?

ОТВЕТ: Первый месяц я получала 50 немецких марок, а затем, в сентябре месяце, мне выдали зарплату в размере 100 немецких марок.

Записано с моих слов верно, мною прочитано /Селихова/

Допросил: Ст. следователь УКР «Смерш» 3 ПБФ капитан Огоньков /Подпись/