Тася

Тася. // «Даугава», №2, 2004 г.

                                         

Тася. // «Даугава», №2, 2004 г.

                                         

 

 

В апреле 1943 г. по Риге разнесся слух: в концентрационном лагере Са­ласпилс умирают дети, вывезенные немцами из Белоруссии.

Моя мать, Зинаида Петровна Чернова, которая никогда ни в каких об­щественных мероприятиях не участвовала, тут с невероятной энергией подключилась к группе русских деятелей, ставших добиваться от немец­ких властей разрешения раздать этих детей по частным семьям. Мама вспоминала, что дело чуть было не сорвалось из-за споров между отдель­ными группами о том, кому выпадет честь взять на себя организацию и распределение детей. Когда же присутствовавший на собрании немец ус­лышал, что русские не хотят давать детей латышам, он рассердился и ушел. Мама бросилась за ним и стала его увещевать, что все будет улаже­но, что дети будут отданы и русским и латышам и что распределение их будет производиться в женском православном монастыре. Активное уча­стие в акции спасения детей, в частности, принимали помощница игуме­ньи монастыря Елена Адамовна Юшкевич и Константин Евгеньевич Климов, инспектор русских школ. Других фамилий мать, к сожалению, не запомнила, не помнила она и имени того немецкого офицера, кото­рый, как ей казалось, на свой страх и риск эту акцию одобрил.

 

Естественно, что в рижских газетах о детях не появилось ни слова, тем не менее, весть о них разнеслась молниеносно по всей Латвии, и когда к монастырю стали подъезжать грузовики с истощенными, кашляющими детьми в их вшивой и загаженной от поноса одежде, у монастырской ограды их уже ждала большая толпа людей, жаждавших получить в свой дом ребенка.

За несколько дней до того на нашем семейном совете решение было принято быстро: взять мальчика лет четырех. Отец мой, Сергей Нико­лаевич, не скрывал, что хочет сына, а я, будучи единственным ребен­ком, всегда мечтала о брате. Случилось, однако, иначе. В первый же день, когда в монастырь стали подвозить детей, мама, работавшая там по их распределению, обратила внимание на наголо остриженную дево­чку лет семи с чудным лицом, которая не спускала с мамы своих тем­ных глаз. Четырехлетнего мальчика взяла моя тетя Вера Петровна Енгалычева, еще одного мальчика наш добрый знакомый Дмитрий Алексан­дрович Левицкий. Всех троих привезли на нашу квартиру. Когда папа увидел, что вошли три затрепанных ребенка, и из них одна девочка, он тут же понял: «Это Зинка взяла девочку». На шейке у нее была привя­занная веревочкой бирка, на которой значилось: Таисия Хламенок. 7 лет. Больше ничего. Ни даты рождения, ни имени родителей. Еще у нее был на веревочке вырубленный из копеечки крестик, значит — креще­ная. Дату рождения мы приняли условную — 16 апреля, день, когда она вошла в нашу семью, а имя родителей она помнила сама, как помнила она и многие события, предшествовавшие ее появлению у нас.

 

Родилась Тася в Полоцке, где рано потеряла отца — Юстин Хламенок был расстрелян советскими органами как враг народа. Мать ее, Евфросиния, была, по рассказам Таси, женщиной стойкой, работя­щей, бесстрашной и жизнерадостной. Когда в Полоцке к началу войны жизнь стала очень трудной, мать с ребенком устремилась в деревню, где у нее были родные. Поселились они в избе, которую перед этим спешно покинули владельцы, бежавшие от немцев на восток. Хотя ме­стный колхоз и разваливался, он все же давал Евфросинии возмож­ность что-то заработать и как-то прокормить ребенка. Работала она ча­сто допоздна, а девочку приходилось на весь день запирать в хате. Бо­ясь пожара, мать запрещала девочке зажигать керосиновую лампу; Та­ся забиралась на русскую печь и тряслась от страха под завывание со­всем близко подходивших волков. Но как бы страшно ей ни было, она твердо знала, что мама вернется и тогда все будет хорошо.

 

Было Тасе в начале войны около пяти лет, и в детской ее памяти последовательность некоторых событий путалась. Но Тася хорошо помнила приход первых немецких частей, которые благосклонно отнеслись к перепуганному населению и позволили людям разобрать колхозный склад. «Все тогда наелись до отвала, первый рал за долгое время, а на следующий день мы все были больны от этого непривычного обжорст­ва», — рассказывала Тася.

Первая волна немцев прокатилась через их деревню и ушла вглубь страны, где продолжались военные действия, а в деревне стали появлять­ся партизаны. Требовали еды и укрытия. За ними охотились немецкие отряды. Не раз приходилось бояться расправы. Она наступила зимой 1942/43 г. когда немецкое командование приняло решение очистить по­граничную часть Белоруссии от партизан и создать там мертвую зону. О дальнейших событиях приведем рассказ самой Таси, записанный ею на пленку незадолго до смерти.

 

***

 

…И вот однажды мы увидели приближавшиеся военные части. У всех была одна и та же мысль: должно быть, это войска СС, которых так все боялись. Крестьяне бросились бежать, забрав с собой скотину и все, что могли унести, но немцы нас стали настигать, поднялась стрельба.

Конечно, немцы нас настигли, окружили и под ружьем повели назад в деревню. Когда мы подошли к деревне, мы не могли поверить глазам, ка­кой там был ужас: немцы подожгли все избы, кроме одной. Все вокруг го­рело, носились обезумевшие лошади, повсюду летали искры… Нас ввели в последнюю уцелевшую избу, в которой за столами сидели немецкие во­енные. Нам было сказано занять место в очереди и предъявить докумен­ты. В одной очереди были женщины и дети, в другой — старики. После проверки документов стариков оставили в избе. Нашу группу под ружьем отвели в сторонку, откуда мы видели, как эта изба загорелась. Говорили, что ее подожгли вместе с запертыми в ней стариками. Забыть это нельзя.

 

После этого нас, детей, усадили в сани, а взрослых заставили шерен­гой идти впереди. За нами в десяти шагах, с ружьями на взводе, шли не­мецкие конвоиры. Переход был бесконечно долгим, Наконец, когда бы­ло уже темно, мы подошли к большому сараю, куда нас вогнали и запер­ли. Все решили, что и нас сожгут живьем. Поднялся плач и вой. Многих рвало, у других сделался понос, а сходить было некуда. Наутро, к наше­му изумлению, двери сарая открыли и нас снова таким же образом по­гнали по бесконечным полям в сильную пургу. Позже я услышала, как взрослые говорили, что мы шли минированным полем. Вот почему взрослых заставляли идти впереди, а немцы шли за нами. Спасло нас от мин то, что выпал глубокий снег. Наконец мы пришли в какой-то город, где на железнодорожной станции нас как скот погрузили в товарные вагоны, в которых на полу была постелена солома. В этих битком набитых ваго­нах нас доставили в Латвию. Дальше на военных грузовиках, а в них бы­ло страшно холодно, нас отвезли в Саласпилсский концентрационный лагерь. Там от нас отделили тех немногих мужчин, которые были в на­шей группе, а нас послали на «дезинфекцию». Заставили раздеться, сбро­сить в один из углов всю нашу одежду, потом нас обрили и облили керо­сином от вшей, что было очень больно. Затем нам раздали какую-то по­лосатую одежду, которую явно кто-то носил до нас, в пятнах и не по ро­сту. Потом нам выдали по одеялу и развели по баракам. Когда наступил обеденный час, нас выстроили перед бараком и стали разливать бурду, которая ужасно пахла мылом, но людям было холодно и они ее глотали, чтобы согреться. Но я ее проглотить не могла. На следующий день мы получили немного черного хлеба, какие-то граммы масла и сахара — это был наш паек на неделю, а три раза в день нам выдавали этот ужасный суп, который я старалась выменивать на хлеб. Уборной служил огромный сортир на двадцать дыр, одна рядом с другой, грязный и вонючий, пото­му что большинство из нас болело дизентерией, а чтобы попасть туда, надо было пройти мимо открытой ямы с голыми замерзшими трупами. Как я боялась этой ямы, как не хо­тела попасть туда, когда умру.

 

Жизнь в бараках была ужасная, особенно ночи, нас заедали клопы и вши, от которых не было спасения. Женщины должны были убирать ба­раки, накормить грудных детей, а немцы грудных детей отделяли, укла­дывали на нижних нарах, видно, на­деялись, что они умрут. И они умирали. Каждое утро из барака выноси­ли несколько маленьких трупов и бросали их в эту страшную яму.

Вот так мы жили. Но мама моя старалась не унывать и все подбад­ривала других женщин из нашего села. Немцы организовали женщин в швейную бригаду. Они должны были на швейных машинках изготов­лять белье для солдат. Мама смешила этих женщин шутками, я слыша­ла, как они смеялись и хихикали.

Но вот наступила самая страшная ночь. Ночь, когда мы потеряли на­ших матерей. Женщинам дали одну минуту на то, чтобы попрощаться со своими детьми Потом их выстроили и вывели вон из барака. Какой тут поднялся детский вопль и крик, казалось, он никогда не прекратится! Когда наступило утро, женщин стали сажать на грузовики. Тут дети на­чали бросаться к окнам, старались выпрыгнуть из них. Я увидела, как уводят мою маму. Она улыбалась и махала мне рукой. Другие женщины плакали и голосили, а мама улыбалась. Такой я ее запомнила.

 

Барачный ужас продолжался. К кричащим и плачущим детям, которые от отчаянья бросались с верхних нар на пол, приставили вооруженную охрану. Когда мама со мной прощалась, она меня перекрестила и сказала: «Ты не бойся. Все будет хорошо. Ты помогай своей подружке ухаживать за ребеночком, а я вернусь». Я так верила маме, что не плакала, не орала, но я была зла, очень-очень зла. Я забилась в углу на самых дальних нарах и решила ждать там маминого возвращения. Тут ко мне подошел молодой солдат из стражи и хотел меня погладить, наверно потому, что я не плакала, как другие, а я его… укусила. Укусила за палец, до крови.

Грудные дети продолжали умирать. Умер у нас на руках и тот ребеночек, за которым мы ухаживали с подружкой. Дети постарше гоже мерли.

Я видела, как по утрам их трупы стаскивали с нар и бросали на пол в углу. Потом приходил военный врач, пихал каждый труп по несколько раз ногой, подписывал какую-то бумагу и после этого тела уносили. «Только бы меня так не пихали», — думала я про себя.

 

В один прекрасный день мне стало так плохо, что я совсем не могла спуститься с нар. Помню, что я никак не могла согреться под одним одеялом, меня трясло, меня грызли насекомые, а дети на верхних нарах тоже были больны и писали прямо на меня. Через день, или два, или три я потеряла сознание. Очнулась в теплой постели. Где я? Комната те­плая, чистая. Я постаралась встать. С трудом добралась до двери — за­перта. Тут я заметила, что на мне не полосатая пижама, а чулки, ботин­ки, чье-то слишком большое платье… Подхожу к окну и что я вижу — на дворе стоят грузовики, а в них сажают детей. И тут меня взяло отча­янье, хочу вырваться, а я взаперти… стою у окна и плачу. Уже некото­рые грузовики отъезжают, а я все стою. И вдруг я вижу в окно того са­мого молодого немца-блондина, солдата, которого я укусила. Он от­крыл дверь, вошел в комнату, протянул мне одеяло, завернул меня в не­го, поднял на руки и на ломаном русском языке сказал — поедем в гру­зовике. Я так обрадовалась, что даже не подумала ему сопротивляться. Он посадил меня в грузовик, сам тоже прыгнул в него, и машина отка­тила. Какое счастье было вырваться из этого страшного места, все рав­но куда, лишь бы вырваться, но, конечно, дети спрашивали — к маме? И этот бедный солдатик отвечал: да, да, вы увидите мам.

 

А привезли нас в Святотроицкий женский монастырь в Риге. Так я туда попала с помощью моего солдатика, который, как потом выясни­лось, нашел меня без памяти на нарах, где я лежала с двойным воспа­лением легких, и отнес меня в лагерную больницу. Таким образом, он дважды спас мне жизнь.

В монастыре нас ласково встретили монашенки, но мы все еще не по­нимали, что происходит и искали глазами наших мам. Тут я заметила мою будущую приемную мать. Она была очень красивая и энергичная. Она всем там распоряжалась, снимала детей с грузовиков, разносила их, делила на группы… И вот она подошла ко мне, спрашивает, как меня зо­вут, а я молчу. Тогда она посмотрела на мою бирку и сказала: «Стой здесь, и если тебя кто-нибудь спросит, скажи, что тебя уже взяли». Я не могла понять, что это значит, но я все за ней следила. Очень она мне по­нравилась, такая привлекательная, милая, все время улыбается. Потом она привела одного мальчика постарше, из нашего барака, того, который внезапно оглох после того, как нас разлучили с матерями. Еще немного позже она принесла маленького золотушного мальчика и посадила его рядом с нами у стены. Он был завернут в одеяло, и в руках у него была зажата маленькая тряпичная кошечка, грязная, как земля, но он ее из рук не выпускал. Мальчик был так слаб, что не стоял на ногах.

 

Потом к нам подошла еще одна красивая дама. Моя будущая приемная мать ей что-то сказала. Нас взяли за руки, вывели на улицу и посадили в такси. Дама в красивой одежде поехала с нами, а моя приемная мать осталась дальше заниматься привезенными детьми, их раздачей по семьям.

Нас везли по Риге. Из окна машины мне казалось, что я на небе. Све­тило солнце, по улицам разгуливали люди, дети играли в мяч или прыга­ли через скакалочку, пели птицы, все были такие спокойные, как будто и не было войны. Я даже подумала, а может быть, я умерла и проснулась в раю?

Нас подвезли к одному дому, и мы поднялись в квартиру, которая по­казалась мне очень большой и красивой. А мы все жались друг к другу и молчали, не знали, чего ожидать. Но тут вышел из одной комнаты муж­чина, мой будущий приемный отец, а с ним маленький песик, который принес мне мячик. Для меня это была такая радость, какой я давно не знала. Я стала бросать ему мячик, а песик его ловил и возвращал.

Позже из школы пришла моя новая сестра, в форме, с косичками, она тоже мне показалась очень красивой и славной. Она стала показывать нам книжки с картинками, пыталась разговаривать с нами, а мы все молчали.

Дама, которая с нами приехала, переоделась и решила нас искупать и вымыть специальным мылом, чтобы избавиться от вшей. Одежда наша была до того завшивевшей, что она брала ее щипцами и жгла в печи. Эта дама оказалась сестрой моей приемной матери, она взяла себе этого боль­ного золотушного мальчика, а мальчика постарше — друзья моих новых родителей… Сразу после ванны нас уложили спать на составленных вме­сте креслах в комнате моей новой сестры, и мы мгновенно заснули. Спали как в коме. Сестра говорила потом, что все подходила к нам ночью слушать, дышим ли мы. Первый раз за столько времени в чистых просты­нях, в теплой постели, мы все спали и спали…

 

***

 

Так началась Тасина новая жизнь. Всего из Саласпилса в Ригу, по сло­вам матери, было привезено около двух тысяч детей. Организм многих был настолько подорван голодом и болезнями, что далеко не всех удалось выходить. Тасю и обоих мальчиков, несмотря на страшную слабость, ди­зентериях стригущий лишай, золотуху и другие болезни, сравнительно скоро удалось поставить на ноги. Когда Тася оправилась, мои родители предприняли попытки найти след ее матери, связаться с ней, дать ей знать, что девочка жива и в безопасности. В конце концов, было получе­но уведомление, что Евфросиния Хламёнок «скончалась от сердечного заболевания» в концентрационном лагере Люблин-Треблинка. Такое же стандартное извещение было получено о матери мальчика, которого усы­новила, в нем по сей день души не чающая тетя Вера Петровна. Шурик был слишком мал, чтобы полностью осознать смерть матери, для семи­летней Таси эта было страшное горе, рана, которая долго не могла за­жить. Где бы ни была наша семья — сперва в Риге, потом в Германии, наконец, в Марокко — Тася всматривалась в каждую женщину, отдален­но напоминавшую мать, в надежде, что вдруг она все-таки чудом да выжила наша семья перебралась в Соединенные Штаты и поселилась в штате Коннектикут. Там через несколько лет Тася познакомилась со споим буду­щим мужем, физиком Томасом Джолли и переехала с ним в Нью-Йорк, где работа­ла преподавателем французского языка.

 

Потом они с мужем уехали в Калифорнию. Там у них родилось двое детей. По селились сперва в Пало-Алто, потом в г. Окдейл, куда в начале 80-х годов стали прибывать из Советского Союза пятидесятники, которых Тася, человек огромной отзывчивости и большого сердца, всячес­ки опекала; помогала им с языком, получала для них пособия, устраивала на работу, обеспечивала одеждой и всем необхо­димым, занималась их здоровьем, одновременно работая в больнице медсестрой. Впрочем, еще раньше Тася с мужем взяли на свое попечение семейство беженцев из Вьетнама, сам-тринадцать. Когда в 2001 г. Тася скончалась от рака, пережив своего мужа всего на год, на кладбище, где она раньше сама посадила березки, собрались преимущественно вьетнамцы и русские. Русские провожали ее хоровым пением, а среди детворы вьетнамском происхождения было четверо ее внуков: Тасин сын женился на одной из дочерей «усыновленной» его ро­дителями семьи сайгонских беженцев.

 

Что же касается проведенной эсэсовцами акции истребления белорус­ских деревень и их населении, верно ли запомнила семилетняя девочка Тася, бывшая свидетельницей этих зверств, на каком языке говорили тво­рившие зверства?* Задним числом ей казалось, что говорили по-немецки, хотя тогда она немецкого не знала. Но хорошо запомнилось, что на всех была немецкая форма. Впрочем, говорила она, не все ли равно, чьи­ми руками это делалось, страшно то, что такие невообразимые ужасы на самом деле возможны.

Автор этого рассказа будет признательна, если среди читателей журна­ла найдутся люди, способные пролить дополнительный свет на историю детей, вывезенных из Белоруссии и лагерь Саласпилс.

 

США

 

* — Ср, например: «Латышские полицейские и Беларуси» (Свободные Новости. Минск. 2000, 24 марта. №11) или материалы из архива полковника РОА Р. Позднякова, опубликованные и журнале "ИСТОЧНИК» (1998, №2).