Многие у нас хорошо знают это мрачное, темное здание у полотна железной дороги. В памяти навсегда запечатлелось каждое пятно на сырых стенах одиночной камеры. Некоторые до сих пор помнят мрачный тюремный двор, вереницу женщин, часами ожидающих свидания с близкими, густые двойные проволочные сети, за которыми на считанные минуты появлялось дорогое лицо мужа или брата – нередко в синяках и кровоподтеках от побоев.
Но мы были солдатами революции, бойцами, мы вели жестокую непримиримую борьбу с фашистской кликой Ульманиса. Тюрьмы были для нас одним из этапов этой суровой борьбы.
В черные годы немецкой оккупации тюрьма превратилась в средневековый застенок, в котором томились и умирали тысячи мирных жителей Риги, «виновных» в том, что они были честными советскими гражданами, добросовестно выполнявшими свой долг на заводах и в учреждениях Советской Латвии, или в том, что кто-либо из членов семьи ушел в Красную Армию защищать свою Родину, или в том, что они принадлежали к национальности, которую Гитлер захотел лишить права на существование.
Немногим из тех, кто побывал в этом застенке, удалось уйти оттуда живым. Немцы не любят оставлять в живых свидетелей своих злодеяний. Одним из таких немногих свидетелей является Эдмунд Олиньш, долгие месяцы проведший в центральной тюрьме. До тюрьмы, он подвергался пыткам в префектуре.
– Меня арестовали 1 июля 1941 года, – показывает Олиньш, – по обвинению в том, что я передал в руки НКГБ группу немецких парашютистов. – Чтобы добиться «признания», фашисты подвергли Олиньша пыткам. Его избили резиновыми дубинками. Потом велели снять сапоги, которых он больше уже не видал. Пьяный немец ударом в лицо свалил его с ног и стал топтать. – Потом меня доложили на диван лицом книзу, на голову, закутанную одеялом, сел один из палачей. Другие били дубинками по спине и голым пяткам.
– Ну, что! Нравится тебе теперь выдавать немцев? – спросил один из мучителей. Я молчал. Тогда меня ударили чем-то тяжелым по голове, и я потерял сознание.
Олиньш очнулся в другой комнате, облитый водой. В таком положении пробыл он без всякой пищи несколько дней. Не добившись «признания», немцы «доказали» ему его вину ложными свидетельскими показаниями.
5 июля вечером Олиньша вывели во двор префектуры вместе с большой группой арестованных. Всех выстроили в ряды.
– Среди арестованных были женщины с маленькими детьми, – вспоминает Олиньш, – были детишки, еще не умеющие ходить. У нескольких женщин было по трое детей: один на руках, двое постарше цеплялись за одежду.
Группу заключенных, примерно, в 80 человек погрузили в машину. В этой группе было 20 женщин и 7 детей. Женщин и детей отвезли в Срочную тюрьму, мужчин в центральную. В камере, рассчитанной на 35 человек, было в ту ночь 150 человек. Так началась тюремная жизнь.
Это была жизнь на грани смерти. Заключенные получали по 200 гр. хлеба в день. По воскресным дням хлебный паек уменьшался до 150 гр. В обед кормили «супом» из гнилой капусты. В этом супе можно было выловить обгоревшие спички, окурки, песок, мусор, щетину от метлы, которой подметали двор.
Голод, однако, был только дополнительным методом расправы: в камерах вскоре стало просторней. 9 июля расстреляны были заключенные евреи. Потом начались ночные «допросы». Редко кто возвращался после них в камеру. И если возвращались, то избитыми до неузнаваемости. Не довольствуясь одиночными «допросами», немцы вскоре стали применять групповые расстрелы: ночью группу людей, совершенно голых, плетками выгоняли из камер, нагружали в машины и увозили на расстрел. Только за октябрь и ноябрь 1941 года таким образом было расстреляно по подсчетам тов. Олиньша около 200 заключенных центральной тюрьмы.
В ноябре в тюрьму привели 11 русских патриотов. В их числе было 8 женщин. Они были расстреляны тут же в тюрьме, возле прачечной. Одновременно е ними была расстреляна и группа евреев.
С наступлением холодов к мукам голода прибавился холод. В камерах было 25 градусов мороза. Тем не менее ежедневно камеры «проветривались». Особенно следило тюремное начальство за выполнением этого «гигиенического» мероприятия в дни жестоких морозов, когда температура спускалась до 35 градусов ниже нуля. Все это не могло не вызвать заболеваний. Высокая заболеваемость начинается уже в августе 1941 года, а в декабре 1941 года в тюрьме начались эпидемии тифа и дизентерии.
– В нашей камере, – сообщает Олиньш, – в которой к тому времени было 45 человек, только двое не болели. Врачебной помощи не было. На просьбы вызвать врача или дать лекарство вечно пьяный тюремный фельдшер Янковский отвечал: «Нечего было путаться с коммунистами».
У Олиньша начала гноиться рука. На просьбу вызвать врача Янковский ответил: «Если рука и отвалится, невелика беда. Ходить и без руки можно».
За полгода – от августа 1941 г. до февраля 1942 г. – в тюрьме от болезней умерло не меньше 4.500 человек.
В 1942 году к этим способам «разгрузки» тюрьмы прибавились новые: арестованных увозили в концентрационные лагеря и «на работу» в Германию. – В апреле месяце расстреляно было в тюрьме 150 человек, увезено в лагерь – 200. В мае 400 заключенных отправлено в Германию. – Так свидетельствует человек, слышавший последние вздохи уводимых на смерть товарищей, переживший сотни страшных тюремных ночей.
Мы мстим за убитых советских граждан. Мы мстим за каждого отдельного замученного человека, за каждую слезу и стон, за каждую каплю крови.
Беспощадная месть фашистским палачам!
М. Крупнинова
About The Author
Очень хорошая
Очень хорошая статья. Cпасибо.